Французская защита - Анатолий Арамисов

Гроза надвигалась своей неотвратимой неизбежностью.

— E'chec, madame![21] — улыбнулся Виктор, атакуя конем монарха Женевьевы.

— Ce ne sont que des ve'tilles![22] — небрежно бросила женщина, уходя королем из-под шаха.

Одинцов бросил взгляд вправо. За досками оставались только четверо: Темплер, Лернер, Лёха и Женевьева. Над ними нависала внушительная стена зрителей, в зале стояла тишина, лишь изредка прерываемая тихим шепотом заключенных.

29:0 в пользу русского.

Это было непонятно многим.

Быстрый, поразительный разгром.

«Так. Надо закончить эти партии одновременно. С кого начать? Пожалуй, с неё…» — и Виктор провел давно намеченный разящий удар:

— Encore echec![23]

Двойной, вскрытый шах.

Сметающий все на своем пути.

Женевьева побледнела и резко поднялась из-за стола.

— Пардон, мадам! — слегка улыбнулся Виктор.

Остальные три игрока, вытянув шеи, наблюдали за реакцией начальницы тюрьмы.

Женщина резко взмахнула рукой, и точеные фигурки полетели на пол. Зал приглушенно выдохнул.

Виктор пожал плечами и перешел к Мишелю Лернеру.

— Е chec et mat![24] — громко объявил он, быстро передвинув белую пешку с Ь2 на Ь4, атакуя заблаговременно приведенного на поле с5 черного короля.

«Неужели заметит?» — пронеслась мысль в голове Одинцова. Он решительно протянул руку ошеломленному Лернеру. Тот машинально пожал ее, и, откинувшись на стуле назад, вытер рукавом синей робы свой вспотевший лоб.

Толпа загудела.

Юркий помощник французов помчался к Жану Темплеру сообщить тому радостную весть о разящем ходе белых.

Следующим в очереди был Лёха.

— Remis? — дружелюбно предложил ничью на французском Виктор.

— Oui! — в тон ему улыбнулся сокамерник, и друзья пожали руки.

Едва Одинцов подошел к фиолетоголовому Жану, как тот с грохотом водрузил свою пешку с Ь2 на Ь4.

— E'chec et mat, mai'treü — радостно завопил он.

— Пардон! — холодно произнес Одинцов, забирая белую пешку своей, черной, с поля це четыре, которую он предусмотрительно продвинул именно для такого варианта.

— Это взятие на проходе! — воскликнул Лёха. — Правило, которое многие фраера игнорируют!

И весело засмеялся, потом быстро перевел сказанное им ошеломленному Темплеру.

— Non! Non! — закричал тот, пытаясь вырвать из руки Виктора съеденную белую пешку.

Все разом громко заговорили.

— Chut, il a parfaitement raison![25] — резко прозвучал выкрик Женевьевы. Лёха зашелся в хохоте, видя удрученные физиономии французов. Фиолетовая голова внезапно дернулась, и сокамерник Виктора получил оглушающий удар в лицо.

— Ах ты, сука! — вскрикнул Лёха, из разбитого носа на шахматные фигуры брызнули алые капли.

Кто-то толкнул его сзади, и друг Одинцова распластался грудью на столе. Кровь быстро заливала доску. Лёха попытался приподняться, но Темплер резко ударил его кулаком в висок.

В следующую секунду на фиолетовую голову со страшным треском обрушился деревянный стул.

Одинцов вложил в этот удар всю ненависть, скопившуюся в его душе за последнюю неделю.

Наркоман, как подкошенный, рухнул на пол. Цвет его волос стремительно менялся, принимая алый оттенок

Виктора сбили с ног сразу три охранника, ринувшиеся из-за спины Женевьевы.

— A' cachot![26] — как удар хлыста, прозвучала её команда. Сеанс одновременной игры закончился.

Виктор, получив сильный толчок в спину, едва удержался на ногах, чтобы не упасть на холодный пол.

В карцере было темно.

В маленьком окошке вверху сквозь толстые прутья слабо мерцали звезды.

Одинцов на ощупь пробрался к нему и, повернувшись лицом к двери, осмотрелся. Постепенно его глаза привыкли к темноте, и он увидел, — вдоль правой стены находится что-то подобие деревянной койки. Он шагнул к ней и дернул, пытаясь придать горизонтальное положение.

Деревяшка не поддавалась.

Руки Виктора нащупали с краю что-то похожее на запор, и лишь после пятиминутной возни с ним койка с грохотом открылась на девяносто градусов.

Одинцов машинально надавил на неё вниз (проверить, держит ли), и только после этого устало прилег на тонкие деревянные бруски.

Он закинул руки за голову, приняв свою любимую позу, закрыл глаза. Стремительной лентой пронеслись события этого долгого дня. Виктор не чувствовал ни малейшей доли раскаяния за случившиеся в конце сеанса.

Наоборот, происшедшее словно добавило ему внутренней уверенности, даже самоуважения, и в душе не было той утренней тоски, которая резанула его при пробуждении.

Он был уже наслышан об условиях пребывания в карцере, и знал, что каждый заключенный должен быть внутренне готов к этому испытанию. Лёха как-то в один вечер рассказывал ему жуткие вещи из своего жизненного опыта по этой части.

— Здесь — просто курорт по сравнению с нашими тюрягами! — воскликнул он, видя в глазах Виктора тоску. — Не горюй, тебе недолго маяться!

— А чем отличаются наша тюрьма от французской? — спросил Одинцов.

— Ты что? — Лёха аж подпрыгнул. — Небо и земля! Главное — кормёжка и содержание в камерах! У нас часто сидят, как сельди в бочках, даже ночью спят по очереди. И кормят, чуть ли не отбросами. А здесь… Сокамерник сладко зажмурился, словно довольный кот и продолжил:

— Здесь лафа, работать много не заставляют, можешь на спортплощадке мячик погонять, книги даже читать дают.

— А меня, ты думаешь, что больше всего удивляет во французской тюрьме?

— Что? — Лёха с любопытством посмотрел на Одинцова.

— То, что здесь персонал при встрече прямо на глазах заключенных целуется между собой, ну, знаешь, как они это делают — два раза, в одну щеку и другую.

Лёха захохотал:

— Точно! Как бы у нас это смотрелось, ежели бы «вертухаи» утром при встрече стали лобызаться! Да их бы все гомиками считали!

И вот теперь Одинцову предстояло пройти новое испытание.

Одиночка. Карцер.

Слабый шорох раздался внизу.

Мышь? Или крыса?

Виктор привстал с койки и посмотрел по направлению звука.

Темень.

Ни зги не видно.

Одинцов подернул плечами. Он с детства панически боялся маленьких коротконогих тварей.

«Не хватало еще здесь такого соседства… Хотя, я слышал, в наших карцерах нередко зекам приходится стоять по щиколотку в воде, в камере, кишащей крысами…»

Виктор прислушался.

Тихо.

Он снова прилег на койку, повернулся лицом к стене.

«Надо постараться заснуть. Сколько сейчас времени? Наверное, около полуночи. С утра, быть может, станет ясно, сколько дней придется мне здесь куковать. Все как-то быстро произошло, и Женевьева была сильно разозлена происшедшей дракой. Её можно понять — сделала что-то вроде праздника для заключенных, а получилось вот как..

Интересно — Лёха и этот Жан тоже «загремели» в карцер? Француз же, по сути, начал драку…»

Виктор явственно услышал, как маленькие лапки прошелестели шашками по бетонному полу. Он снова резко повернулся и, напрягая зрение, пытался что-то разглядеть в темноте. Потом подтянул к себе левую ногу, и осторожно снял специальный тапок, в который одевают каждого узника «Seine Saint-Denis».

Едва заметная тень мелькнула в дальнем углу, внизу у окна послышалось шуршание, и Одинцов с силой запустил туда обувь. Звук удара совпал с резким визгом — тапок попала в цель.

Ошеломленная столь нерадушным отношением нового гостя, хозяйка камеры — крыса, пронеслась по диагонали к тому месту, откуда донеслось первое шуршание.

— Эх, бл…, вот кота Ваську нашего бы сюда! — вслух выругался Одинцов. — Он тут быстро бы порядок навел!

Виктор присел на койке, подтянув колени к груди.

Сон как рукой сняло.

Сам воздух камеры, а не только пол, по которому гуляла тварь, в мгновение стал омерзителен Виктору.

Его организм, с раннего детства болезненно реагировавший на присутствие подобных незваных «гостей», а также плохо переносивший укусы комаров, мух, не говоря уже о пчелах и осах, автоматически запротестовал.

Виктор почувствовал спазмы в горле, и, пытаясь справится с подступающим рвотным рефлексом, резко соскочил с койки и в два быстрых шага подобрался к окну.

Струя свежего воздуха слабо вошла в легкие заключенного, и Виктору стало чуть легче. Он постоял так минут пять, потом носком правой ноги нащупал валявшийся в углу тапок, надел его.

Спазмы прошли, и Одинцов снова забрался на койку.

Виктор вспомнил, как в детстве, когда его родители (а отец, Одинцов — старший, был моряк) в очередной раз переехали в маленький дом — развалюху, то по ночам семью донимали крысы, прогрызавшие деревянные половые доски. Они обитали под кухней, откуда доносились запахи еды,