Виток жизни - Сергей Эс

Никто не видел моих слез, не знал о них. Для людей той эпохи это была обычная жизнь. Они просто жили, они, как могли, обустраивались и даже были недовольны разными неудобствами, ругались. Но я-то захватил два абсолютно разных уклада жизни, мне было с чем сравнивать. И я жалел тех людей, но жалел не за внешнюю неброскость их быта, а за то, что они не понимали своего счастья. И завидовал им за это…

И все же почему именно тысяча девятьсот шестьдесят первый?

Хорошо мы зажили в семидесятые. Иногда старики прикалываются, что прожили те годы при коммунизме, сами не заметив этого. Но что-то в той жизни уже было не то. Подняв страну, мы стали жить, каждый для себя. Хотелось коммунизма. Захотелось поскорее зажить по коммунистическому принципу «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Вот и поставили на первый план потребности. А в такой среде расцветают те, кто только ради потребностей и живет. Старые и новые власовцы почувствовали себя, как рыбы в воде, и в той же мутной воде потребительства стали задыхаться энтузиасты и романтики, честные и самоотверженные люди. Произошел естественный отбор. Наверх всплыли отморозки. Нет, я не говорю, что снова надо было возвращаться в нелегкие пятидесятые, но и как-то не так нужно было жить… Выросшие на таких дрожжах и продвинувшиеся по служебным ступенькам подонки стали в восьмидесятых разваливать страну изнутри, а в девяностых разгромили ее окончательно.

В пятидесятых ничего этого не было. Это были самые чистые и возвышенные годы в истории нашего государства. И мне жутко повезло, что я захватил именно их, что именно они сотворили с моей душой то, что сотворили. Попади я из будущего сразу в семидесятые, в самый расцвет социализма, я бы не перестроился… наверное…

— А что вы скажете о фильме?

— Каком фильме?

— «Мы из будущего».

— «Мы из будущего»?…

Мой собеседник замолк.

Мы сидели друг против друга и молчали. Долго молчали. Рассказчик словно забыл о вопросе.

Н-да. Интервью не получилось. Редактор его не примет.

Я надеялся, что девяностолетний старик, бывший гулаговец, расскажет что-нибудь новое о зверствах сталинизма, а он пропел дифирамбы коммунякам. Нет, не подумайте, бред о перемещениях во времени не попадет в окончательный вариант интервью. Редактор предупредил меня о заскоках старика, и мы надеялись, что этот заявивший о себе бывший заключенный сталинских лагерей вольет свежую струю в уже заезженную тему, однако, вот, пожалуйста, сорвалось. Редактор, конечно, учил, как в таких случаях надо самому выводить рассказчика на нужную тему, но этот старик меня словно приворожил. Я все время сидел молча. Но теперь всё! Я встряхнулся.

Как-то мне приходилось брать интервью у внука одной кинозвезды сороковых годов. Тот тоже ничего нужного о режиме сказать не мог, но стоило мне тогда намекнуть, что без подробностей совершенно определенного рода его по телевизору не покажут, как сорокалетний внучек охотно поддался.

«Нужно привести пример о вмешательстве НКВД», — подсказал я ему.

Внучек растерянно похлопал глазами. Об этом он ничего не знал.

«Ну! — подтолкнул я. — Ведь должны же были органы просматривать фильмы вашей бабушки перед выпуском в кинотеатры».

«Ага!»

«Ну! Могло же случиться такое, что вашу бабушку пригласили бы на какой-нибудь закрытый просмотр в НКВД…»

«Могло!»

«А теперь вообразите, что во время просмотра при выключенном свете к ней могли начать приставать».

«Не знаю».

«А чего тут знать! — нажал я. — Это же никто сейчас не сможет ни подтвердить, ни опровергнуть. Раз, могли, значит, могли».

Внук кинозвезды дернулся и возмущенно посмотрел на меня.

«Да успокойтесь! Цела осталась ваша бабушка. Расскажем о том, что она вырвалась и выбежала из зала. Не бойтесь, это никто проверить не сможет. Нет документальных свидетельств и воспоминаний очевидцев».

Собеседник неопределенно кивнул.

«Вот и прекрасно! А теперь расскажите все это в камеру и добавьте, что она бежала по коридору НКВД и боялась, что в нее сзади выстрелят».

Редактор, хотя и оценил мою находку с выстрелом, но все равно поморщился.

«Убежать-то она убежала, но этого мало. Если никто не пострадал, это прозвучит неубедительно и пресно».

«Мы же не можем присочинить, что ее за это посадили, — возразил я. — Это был бы известный факт ее биографии».

Редактор опять сморщился.

«Присочините о ее спутнице, которую посадили, — раздраженно сказал он. — Добавьте в комментариях, что ваша звезда пришла на просмотр со спутницей, к которой тоже приставали, которая не стала сопротивляться, но ее все равно посадили».

«И кого мы в ее спутницы запишем?»

«Назовите ее без фамилии. Малоизвестная актриса и все! Никто ничего не раскопает. В том, что в те годы кого-нибудь из них могли засунуть в лагеря, никто уже сомневаться не станет».

Башковитый у нас редактор. Действительно, лет пятнадцать назад еще могли поинтересоваться, о какой актрисе было сказано в сюжете. Но за эти годы наша пресса столько «пересажала» артистов и неартистов советских времен, что теперь арест любого из них воспринимается обывателем как нечто само собой разумеющееся.

— Кажется, это та самая фраза, — прервал мои мысли старик-«путешественник во времени», — которую мы сказали красноармейцам сороковых…

Я с головой ушел в воспоминания и не сразу сообразил, что он говорит о названии фильма «Мы из будущего».

— Нам, по-моему, никто не поверил… — продолжил дед. — И хорошо, что не поверили… Не дай бог, чтобы бойцы поверили в это… Каким бы им тогда увиделось будущее!.. Стоило ли ради такого будущего отдавать свои жизни?! Для них мы были не будущим, а прошлым, от которого они ушли, и которое германцы вновь несли на нашу землю…

Я уже не слушал старика. Он мне стал неинтересен. Мне уже вспомнилось другое интервью (не мое) — с артистом Ульяновым, который рассказывал, как он ходил по Москве и опасался, что его в любую минуту могли схватить и посадить.

— Нет, неправильное название у фильма… — продолжал свое старик. — «Мы из прошлого»! Так будет точнее и справедливее по отношению к тем девяти из десяти… Так будет правильнее и для новых поколений… на их долю выпадает новая Отечественная — им снова предстоит биться.

А я продолжал думать об артисте Ульянове. Опасался он, что его посадят, или не опасался, этого никто никогда не узнает. И не важно, что его не арестовали и, быть может, даже не собирались сажать. Главное — опасался. Точнее сказать, главное, что в эфир запущено: «опасался». А, значит, еще один черный шар советскому строю. И так в каждом интервью, как учил нас редактор: шар за шаром, капля за каплей («от деревушки к деревушке» — я покосился на деда и невольно усмехнулся: у него своя победа, а у нас своя).

Когда я выключил диктофон, мой старик вдруг разразился еще одной длинной тирадой.

— Меня не оставляет мысль о машине времени. Точнее говоря о том, как однобоко и целенаправленно она работает. Власовцы, инженер на шахте… и мы сами (гробокопатели). Наверное, не случайно после всех мытарств мы оказались именно по ту сторону линии фронта. Нас будто специально подвели к диверсионной деятельности. И как знать, что бы с нами случилось, не окажись мы сначала в наших окопах? Это зарядило меня иммунитетом от большой жизненной ошибки. Быть может, именно в этом машина времени совершила прокол. Вместо того, чтобы стать врагом своим прадедам, я полюбил страну Советов. А сколько еще таких путешественников во времени было десантировано туда? Еще раз говорю, не хотелось бы думать, что это какой-то зловещий заговор, но шквал грязи, который теперь льется на те годы, наводит и на такие мысли. Ведь, по сути, это тот же разрушительный десант в прошлое, но в прошлое, которое хранится в наших головах. Не дай бог, повторись та война в наши дни, мы бы оказались без этого прошлого абсолютно недееспособными одолеть новую беду. Не хочется верить в заговор, но страшно было бы снова ошибиться… теперь уже в третий раз.

— Найдите эту машину… — добавил он, — остановите ее…

?!!!..

Ага! Щасс…