Аджимушкай - Николай Колибуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- А вы что скажете?
- Товарищ командующий, мы готовы выполнить любой приказ. Но вот данные авиаразведки, на мой взгляд, как раз говорят о том, чтобы мы здесь больше уделяли внимания бою в глубине обороны немцев, организации взаимодействия, чтобы потом меньше тратить времени на эти вопросы...
- Ух какие вы тут стратеги! - повышает голос, генерал, и на его лице появляется снисходительная улыбка. - Дайте-ка бинокль.
Чупрахин освобождает место у амбразуры. Командующий припадает к глазнице и, согнувшись, тем же спокойным, неторопливым голосом продолжает?
- Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Обзор хороший... Да, а на Шипке затишье. Или они хитрят, или действительно не подозревают об угрозе. А что вы скажете, товарищ красноармеец? - спрашивает командующий у Чупрахина.
- Скажу вам, товарищ генерал, наше дело - бить врага, так сказать, разминировать, обезвреживать его, - одним духом выпаливает Чупрахин, и, посмотрев на Шатрова, добавляет! - Скорее бы туда, а наблюдениями их не запугаешь.
- А не страшно через пролив да на такие кручи карабкаться против огня?
- Страшно бывает только кассиру, когда он берет казенные деньги. А мы, бойцы, идем освобождать свою землю. Может быть, кому и страшно, не без этого. Но я так понимаю, товарищ командующий, страх живет одну минуту, а смелость всегда при человеке.
- Орел! Молодец! - генерал вынимает платок и вытирает увлажнившиеся глаза. - Пойдемте, Хижняков. - Он направляется к выходу, приглашая с собой и подполковника Шатрова, который на ходу бросает нам:
- Вечером вас сменят. Обо всем замеченном доложите командиру взвода, а он пусть передаст Сомову.
- Ну что? - как только мы остались одни, спрашивает Чупрахин. - Поняли? Все уже готово. Скоро будем в Крыму. А насчет Москвы - это болтовня, Егорка. Никуда нас не пошлют, тут будем молотить фашистов.
Кувалдин отвечает:
- Для меня, Иван, Москва всюду, не только там, в Москве. Понял?
- Очень даже. Не один ты так думаешь.
С наступлением темноты покидаем наблюдательный пункт, идем не берегом, а прямо, кратчайшим путем. Местность - сплошной муравейник: то там, то здесь слышатся команды, топот ног, глухие удары саперных лопат о мерзлый грунт, проходят взводы, роты, производятся тренировочные посадки на катера и баржи. Пролетает вражеский самолет. Кругом все замирает, и тотчас же в стороне, километрах в полутора от берега, вспыхивает яркий шар осветительной ракеты, сброшенной на парашюте фашистским летчиком. В мирное время можно было бы и полюбоваться этим висящим в небе пучком света. Но сейчас он кажется зловещим, холодным светящимся пауком с вытянутым брюхом.
В землянке застаем одного Шапкина, сидящего с газетой в руке возле фонаря. Заметив нас, он поднимается и кладет раскрытую газету на вещевой мешок. Кувалдин докладывает о результатах наблюдения.
- Значит, все-таки они там барахтаются, - выслушав Егора, произносит Шапкин. Его бесцветные, реденькие брови смыкаются у переносья, а плечи поднимаются кверху. - Не понимаю! Откуда вы взяли такие данные? Ведь немцы совершенно не подозревают о десанте. Проверю, возможно, рыбаков приняли за фашистов. В термосе ваш обед, я пошел к командиру роты.
Беру газету. Внимание привлекает заголовок "По фашистскому самолету из ручного пулемета". Читаю вслух:
- "Рота совершала марш. Неожиданно в воздухе появились вражеские самолеты. Командир отделения Захар Шапкин, пренебрегая смертельной опасностью, смело открыл из ручного пулемета уничтожающий огонь по воздушному врагу. Вокруг рвались бомбы. Но мужественный боец продолжал единоборство с фашистскими стервятниками да тех пор, пока самолеты врага не были отогнаны, Командир роты объявил Шапкину благодарность. А недавно за новые ратные дела Шапкина назначили командовать взводом. Однополчане горячо поздравили мужественного бойца и пожелали новых славных боевых дел.
Красноармеец К. Беленький".
- Написал все же, - говорит Кувалдин. - Надо поздравить старшего сержанта.
- Обязательно, - соглашается Чупрахин, открывая термос с горячими пахучими щами.
Вбегает Беленький. Он шепотом сообщает!
- Только вам, по секрету, смотрите - никому... Через два дня в бой, туда, - он показывает на оконце и тянет; - Де-ла-а! Пришла пора желанная, пришла...
- Писать будешь о нас? - спокойно, без тени иронии спрашивает Чупрахин, набивая рот гречневой кашей. - Пиши, Кирилка, пиши. Ты теперь там, в верхах, при командире, тебе виднее...
- Да нет, товарищи, - поясняет Беленький. - Я же, как и все, пойду вместе со взводом. В штабе временно работал. Оно, конечно, - переходит на шепот. - С одной стороны, если бы кто-нибудь из вас сказал политруку обо мне: так, мол, и так, газетчик; с другой стороны, нельзя ли его как-то зачислить ну, скажем, в медсанбат, пусть освещает нашу боевую жизнь. А самому неудобно об этом говорить.
- Конечно, - соглашается Чупрахин и трясет газетой. - Читали, как ты тут о взводном написал. Радуйся, философ, в люди выходишь. И выйдешь, если тебя волной с палубы не сшибет.
- Так бывает? - интересуется Беленький. - Нет, серьезно, Иван? Я никогда не бывал на море. Первый раз в жизни придется...
За окном поднимается ветер. Он гудит протяжно, с надрывом. Чупрахин успокаивает Беленького:
- Ничего, Кирилка, море как море. Перепрыгнешь. Только зайцы боятся воды.
- 5
Завтра во взаимодействии с моряками Черноморского флота и Азовской флотилии пойдем на штурм Керченского полуострова. Только что закончилось открытое партийное собрание собрание, В нашей разведроте - восемь коммунистов и пятнадцать комсомольцев. Почти все выступили в прениях. Чупрахин говорил, что он будет разминировать фрицев аккуратно, без лишнего шума, но так, что от страха закрутятся в гробу ихние большие и маленькие фридрихи и кайзеры, а Гитлера по этой же причине хватит падучая болезнь.
Кувалдин, как всегда, был немногословен. Теребя в руках шапку, он пробасил:
- Как командир первого отделения приказываю всем быть в первых рядах. А остальное я доскажу в бою автоматом и гранатой. Фашист, он такой язык понимает лучше.
С подъемом произнес речь Беленький. Говорил он долго, делая большие отступления "в глубь веков". От усердия у него нос покрылся обильным потом. Закончил призывом бить германца по-шапкински, не зная страха. Сам Шапкин не выступал. Он только с места заявил:
- Я человек беспартийный. Но свой голос присоединяю к словам коммунистов и комсомольцев.
Решение было коротким. Его зачитал политрук:
- "Мы, коммунисты и комсомольцы, бойцы и командиры разведроты, заверяем советский народ, родную партию в том, что без страха и колебания идем на штурм Керченского полуострова и, чего бы это нам ни стоило, с честью будем сражаться за полное освобождение советского солнечного Крыма от фашистской оккупации. Всем коммунистам и комсомольцам быть в первых рядах, штыком, огнем автомата и гранатой бить гитлеровцев до полного разгрома. В бою поддерживать друг друга, не оставлять в беде товарища".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});