К своим - Мишарин Александр

Он садился на корточки около больших, обставленных чемоданами, многодетных семейств, и легко втягивался в игрушечно-значительный разговор с их детьми. И показывал «козу», и надувал губы, и дети притворно-стеснительно радовались этому. А их благосклонные — русские, узбекские, татарские — матери тоже не стеснялись его. Одна татарка — и хорошенькая, и горячеглазая — даже кормила при нем младенца тугой смугловатой грудью, а когда Валера, вспыхнув, отвел глаза, что-то озорно крикнула ему по-татарски.

— Ну чо, паря, летим в Бодайбо? — ткнул его в плечо уже немолодой мужик в богатой шапке. — Золотишко-то помоем?

— Да мне бы до Смоленска долететь! — как своему признался Валера.

Он шел дальше, уже набирая в сердце какую-то уверенность, чувство правоты. Осторожно, но упрямо открывал служебные двери, за которыми на него выпяливались недоуменно-начальственные глаза. Он тянулся по вокзалу по какой-то еще непонятной ему самому ниточке, которая должна, обязана была привести его к какому-то особому, всеразрешающему выходу, в который всегда верит втайне русская душа.

Он переступил какой-то полупарадный порог, протиснулся между двумя полированными дверьми и оказался в небольшом, очень полированном кафе. Пустом и очень казеином. Он подумал, что здесь обед, закрыто, но когда подошел к стойке с кофеваркой, только что сидевшая буфетчица предупредительно подняла на него глаза.

Валера не заметил, как перемигнулась буфетчица с молодым сержантом в милицейской форме у входа — дескать, глушь, чухлома, забрел в буфет для интуристов и думает, что так и надо. А когда буфетчица спросила: «Что для вас?», оба почти прыснули. Но буфетчица сразу почему-то пожалела Валеру, взяла его отечественный рубль и поставила перед ним и чашку кофе, и корж.

И тут Валера увидел за прозрачным стеклом нечто, что повергло его сначала в изумление, потом в недоверчивый восторг, а потом в восторг просто. Он выскочил через боковой выход на перрон. А туда подкатило несколько машин и среди них «Чайка».

Стремительно распахнулись дверцы, выходили из машин люди. Их стало вдруг очень много, все они были оживленные, приветливые.

— Вовошка… — выдохнул Валера и легко отстранил некую фигуру в полувоенной форме. — Вовошка!

И, о чудо, — один из приехавших, стройный и смуглый, резко и радостно-растерянно оглянулся.

— Ва-ле-ри-ан!

Объятия, поцелуи, хлопанье по спине. Чуть ли не слезы.

— Вовошка! — качал головой Валерка. — Ну ты даешь! Ну кто мог подумать!

— Вовошка! — повторил свое почти забытое имя иностранец и счастливо печалился: — Никто в жизни меня так больше не называл!

И снова они рухнули друг другу в объятия.

— А он тебя ждет! И я тебя ждал! О, какая жалость! Мне срочно опять на родину. Сердце рвется пополам! Видишь, я уже не чисто говорю? А вчера я говорил чисто и плакал, черт меня побери!

— Опоздал?! — Валера расстроился.

— Я давал телеграмму, я проездом, Кирилл Сергеевич так хотел собрать всех, по жизнь большая, мы разлетелись… Но кое-кто был… Поезжай туда, обязательно. Я там снял маленькое кино. Посмотри обязательно. Это на память. Кто знает, может быть, не увидимся больше, Валериан…

— Понимаешь…

— И никаких «понимаешь»… Вася!

— Здесь, — решительно выступил вперед шофер, что прежде преграждал Валере путь.

— Будь мой друг, Вася, отвези моего… брата под Смоленск! Так?

— Да ладно, сам доеду, — замахал руками Валера.

— Ты в моем распоряжении еще сутки. Так? — в голосе Вовошки, обращенном к шоферу, послышались ноты, которые не оставляют места для отказов.

— Так точно, — сказал Василий.

— Подожди, а чей день рождения был? — пытался остановить его Валера.

— Да мой же, — смеялся Вовошка. — Поздравляй!

Они снова крепко обнялись.

Россия летела им навстречу вонзающейся в ветровое стекло серой дорогой, скучненьким деревенским небом с парой-тройкой потерянных облаков, редкими березнячками, словно ссыпавшимися с насыпи шоссе и расползшимися по обочине. Мутные ленивые речушки бочком выступали из дальних лесков и где-то терялись, не достигая шоссе.

— И как тут люди живут? — чертыхался уже уставший Василий. — Со скуки подохнешь!

— Так, может, у них тут кто-то есть. Не одни живут… — сказал Валера.

Они вылетели на гору, и вдруг открылась мягкая, светлая, зеленая долина. А за пересекающим ее уже синеватым лесом была другая, еще более заманчивая. Тугие, острые солнечные клинки били из-за туч туда, где, очевидно, было озеро, потому что какой-то жемчужный отсвет шел от горизонта.

Валера глубоко и сильно вздохнул и почувствовал, как зелень и острый холодок земли наполняют его.

— Ты что, парень? — услышал Валера осторожный, тихий голос. — Соскучился?

Валера только коротко и быстро закивал головой. И отвернулся.

— Ничего, успеем, — глухо сказал Василий.

— А я никуда не спешу, — строго сказал Валериан.

— Зато я спешу! — обиделся шофер.

— Сюда! — Валера показал на спадающую в сторону увалистую сельскую дорогу.

Черный автомобиль, резко притормозив, урча и елозя колесами, начал утюжить российскую вековую грязь. И вдруг дернулся и осел на все четыре колеса.

— Что же это? — стукнул кулаком по щитку Валера. — Каких-то восемнадцать километров не дотянули!

С надеждой он посмотрел на Василия. Тот, блестя потными скулами на похудевшем лице, выругался про себя, но когда Иванов пытался вылезти из машины, зло остановил его:

— Сиди!

Он выскочил на дорогу. Со злостью хлопнул кулаком по железному крылу, глянул под колесо и крикнул с ожесточением:

— Сказал — довезу! — И неожиданно заорал: — Чего сидишь?! Кусты ломай!

Валера открыл дверцу и вдруг на него хлынула такая прохлада вечернего покоя, что он даже замер, держа ногу на весу.

Коротко вскрикивал какой-то обезумевший дрозд-полуночник.

Фары пробежали по парковой старинной ограде, выхватили из темени кусок древних ворот, а потом — колонны и дом, усадебную постройку позапрошлого века, с высоким крыльцом и стеклянными дверьми.

Машина еще не остановилась, а Валера уже распахнул дверцу и бросился к крыльцу.

За его спиной раздался требовательный гудок. Валера опешил от этого дикого в ночи звука, замахал руками:

— Ты что! Тихо! Спят же!..

— Ну, будь, — услышал он виноватый голос шофера. «Волга», будто робея, стала укатываться назад, втягиваясь в темноту аллеи.

Конечно, все уже спят. Праздник окончился. В такую позднюю ночь никто не может бодрствовать. Это немыслимо.

Валера опустился на чемодан, достал сигарету и осторожно чиркнул спичкой.

— Кто здесь? — раздался голос сверху, с крыльца.

За полуоткрытыми стеклянными дверьми был виден седой человек с всклокоченной бородой, кутавшийся в плед с длинной бахромой.

— Миша, это ты? — осторожно, в ночь снова произнес старик. — Ты, Мишенька?

Валера хотел ответить, но не смог.

Он сделал шаг, другой, потом бросился к крыльцу бегом. Пролетел по знакомым восьми ступенькам, и вот уже его лицо в дрожащих, слабых руках. Пальцы старика судорожно и нежно ощупали Валеру, и из полувсхлипа пробились слова: «Сынок…

Знал, знал, что ты тоже приедешь! Ты дрожишь? Валерик, сынок!.. Скорее теплого молока с медом! И спать…»

— Кирилл Сергеевич… Кирилл Сергеевич… — проговорил Валера, припадая мокрым лицом то к плечу, то к бороде, то к груди этого единственного на свете старика.

— Пошли, пошли в дом. Ты же простудишься! У тебя же вечные ангины, — приговаривал старик, когда они, припав друг к другу, медленно и счастливо поднимались по старой лестнице.

…Только луна преследовала Валеру в ту ночь. Она летела в чистом небе, над чистым холодом елей. Летела в спокойном и величественном полете. А может быть, то была лампа, с которой стоял старик над его кроватью, прислушиваясь — счастлив ли и глубок его детский сон?

Он проснулся от солнечной тишины большой старинной комнаты в деревянном сухом доме. Скосив глаза, увидел десятка полтора малышей в одинаковых праздничных костюмчиках, которые с опасливым предвкушением разом уставились на него.