Земля обетованная - Владислав Реймонт

— Близко ли я с нею знаком? Ха, ха, ха, очень даже близко! Но ты познакомь меня с Боровецким.

Мориц тут же их познакомил.

Леон собирался что-то сказать, даже хлопнул уже Морица по колену, но Боровецкий встал и, повернувшись лицом к залу, снизу доверху заполненному самым блестящим обществом, какое только было в Лодзи, присматривался к публике, то и дело приветствуя кого-то в ложах или в креслах весьма светским легким наклоном головы.

Он стоял спокойно под перекрестным огнем взглядов через лорнетки и без оных, направленных на него со всех концов зала, гудевшего, как молодой рой пчел, только что посаженный в улей.

Очертания его высокой, широкоплечей, стройной фигуры отличались изяществом. Он был хорош собою — характерные тонкие черты лица, холеные красивого рисунка усы, сильно выпяченная нижняя губа и некоторая небрежность в движениях и взгляде придавали ему вид истого джентльмена.

По его изысканной наружности никто бы не догадался, что видит человека, который служит на фабрике химиком и в своей специальности не имеет себе равных, человека, за которого фабриканты ведут борьбу, чтобы его заполучить, — его изобретения вносили огромные усовершенствования в эту отрасль.

Серые с голубым отливом глаза, сухощавое лицо, темные брови, резко очерченный лоб — что-то хищное было в его лице, и во всем облике чувствовались сильная воля и несгибаемое упорство. Довольно высокомерно смотрел он на залитый светом зал и на пеструю, сверкающую брильянтами публику.

Ложи напоминали жардиньерки, обитые вишневым бархатом, на фоне которого красовались изящные женщины в искрящихся драгоценностях.

— Как ты думаешь, Кароль, сколько сегодня в театре миллионов? — тихо спросил Мориц.

— Да не меньше двухсот, — так же тихо отвечал Боровецкий, медленно обводя взглядом лица известных миллионеров.

— Тут прямо пахнет миллионами, — вмешался Леон, жадно вдыхая воздух, насыщенный запахами духов, свежих цветов и занесенной с улицы грязи.

— А прежде всего луком и картошкой, — презрительно прошептал Боровецкий, с умильной улыбкой кланяясь в сторону одной из лож партера, у самой сцены, где сидела красивая еврейка в черном шелковом платье с большим декольте, из которого выглядывали ослепительной белизны и прекрасных очертаний плечи и шея, обвитая брильянтовым колье.

Брильянты сияли также над ее висками, в гребнях, придерживавших черные пушистые волосы, зачесанные по моде Империи на уши, в которых также сверкали брильянты поразительной величины, брильянты же сияли на груди, в аграфе, украшавшем корсаж, и в браслетах, надетых повыше черных перчаток. Взгляд больших миндалевидных синих, как великолепные сапфиры, глаз обжигал огнем. Цвет лица был смуглый с оливковым оттенком и нежным карминным румянцем, лоб низкий, брови резко очерченные, нос прямой и довольно крупный рот с полными губами.

Она пристально смотрела на Боровецкого, не обращая внимания на то, что ее лорнировали из всех лож, и по временам поглядывала на сидевшего в глубине ложи супруга, старика с явно семитским типом лица, который, опустив голову на грудь, был погружен в свои размышленья, но порой как бы просыпался, бросал на зал пронзительный взгляд сквозь очки в золотой оправе, одергивал жилет на торчащем животе и шептал жене:

— Люция, зачем ты так высовываешься из ложи?

Она же делала вид, будто не слышит, и продолжала рассматривать ложи и кресла, заполненные публикой в основном семитского и германского типа, или же глядела на Боровецкого, который временами, должно быть, чувствовал ее взгляд, потому что оборачивал к ней лицо, хотя с виду был все так же холоден и равнодушен.

— Хороша бабенка эта жена Цукера, — шепнул Леон Боровецкому, желая как-то начать разговор, чтобы разузнать подробности о своей будущей работе агента.

— Вы так считаете? — холодно спросил тот.

— Я же вижу. Посмотрите на ее бюст, мне это в женщине важнее всего, а у нее бюст как бархатный бруствер, ха, ха, ха.

— Чего ты смеешься? — полюбопытствовал Мориц.

— Да получилась славная хохма! — И он со смехом повторил ее Морицу.

И тут же умолк, потому что поднялся занавес, все глаза устремились к сцене, только пани Цукер, прикрываясь веером, смотрела на Кароля, который, казалось, этого не замечал, что явно ее раздражало, — она то и дело складывала веер и ударяла им по барьеру как бы с досадой.

Боровецкий слегка усмехался, бросал в ее сторону беглые взгляды, потом принимался следить за происходившим на сцене, где любители и любительницы пародировали настоящих актеров и искусство.

Это был спектакль с благотворительной целью — две маленькие комедии, сольное пение, игра на скрипке и на фортепьяно и в заключение живые картины.

В антракте Боровецкий встал, чтобы пойти в ложу Мюллера, но Кон его остановил.

— Пан Боровецкий, я хотел бы с вами поговорить.

— Может быть, после спектакля? Теперь, как видите, мне некогда, — ответил тот и направился к ложе.

— Какой важный барин, некогда ему!

— Он прав, тут не место для деловых бесед.

— Ты, Мориц, вконец поглупел, что ты мелешь, для дела везде место, только твой фон Боровецкий — он, видите ли, великий князь из царства Бухольца и Компании, важная персона!

Тем временем Боровецкий вошел в ложу Мюллера, а сам Мюллер удалился, освобождая ему место, так как четвертым там уже сидел невысокий толстый немец.

Боровецкий поздоровался с женой Мюллера, дремавшей в глубине ложи, и с дочерью, которая при его появлении чуть не вскочила с места.

— Боровецкий.

— Штёрх.

Он и немец представились друг другу и обменялись рукопожатьем.

Кароль сел.

— Как вам нравится спектакль? — спросил он, чтобы что-то сказать.

— Чудесно, великолепно! — воскликнула девушка, и ее розовое личико, цветом напоминавшее свежевымытый молодой редис, заалелось густым румянцем, казавшимся особенно ярким из-за светло-зеленого платья.

Она поднесла к лицу платочек, чтобы скрыть румянец, которого стыдилась.

Мать набросила ей на плечи роскошную кружевную шаль, потому что из открытых дверей по всему залу шел сквозняк, и снова задремала.

— А вам? — спросила девушка после паузы, поднимая на собеседника голубые, словно фарфоровые, глаза со светло-золотыми ободками ресниц, и в эту минуту с поднятым кверху личиком и полуоткрытыми розовыми губками она была похожа на свежеиспеченную булочку.

— Скажу то же самое: чудесно, великолепно. Или: великолепно, чудесно.

— Хорошо играют, правда ведь?

— Да, по-любительски. Я-то думал, что вы будете участвовать в спектакле.

— Я очень хотела, но меня никто не пригласил, — сказала она с искренним огорчением.

— Такое намерение было, но не решились, боялись отказа, ведь в ваш дом почти нет доступа, словно бы в королевский дворец.

— Ага, я то же самое говорил, панна Мада, — поддакнул Штёрх.

— Это вы виноваты, вы же у нас бываете, надо было сказать мне.

— Времени не было, да и запамятовал, — оправдывался Боровецкий.

Наступило молчание.

Штёрх покашлял, наклонился вперед, чтобы начать разговор, но тут же опять уселся поглубже, видя, что Боровецкий окидывает зал скучающим взглядом, а Мада, та была какая-то странная — ей хотелось так много ему сказать, а теперь, когда Боровецкий сидит рядом с нею, когда их обоих лорнируют из лож с особым любопытством, она не знает, с чего начать.

Вы будете служить в нашей фирме? — спросила она наконец.

— К сожалению, я вынужден был отказать вашему отцу.

— А папа так на вас рассчитывал.

— Мне самому очень жаль.

— Я надеюсь, в четверг вы у нас будете? У меня к вам просьба.

— Не могу ли узнать ее сейчас?

Он наклонил к ней голову, глядя на ложу Цукера.

Люция быстро обмахивалась веером и, видимо, под его прикрытием ссорилась с мужем, который то и дело одергивал жилет на животе и выпрямлялся в кресле.

— Я хотела попросить, чтобы вы мне указали какие-нибудь польские книги для чтения. Я об этом уже говорила папе, но он сказал, что я дурочка и что я должна заниматься домом и хозяйством.

— Да-да, фатер так говорил, — вставил Штёрх и слегка отодвинулся вместе с креслом, потому что Боровецкий строго на него глянул.

— Зачем вам это нужно, почему вы этого хотите? — спросил Боровецкий довольно сурово.

— Просто я так хочу, — решительно ответила она, — хочу и прошу мне помочь.

— В новом особняке у вашего брата, наверно, ведь есть библиотека?

Она рассмеялась от души, но очень тихо.

— Что смешного вы видите в моем предположении?

— Но Вильгельм ведь терпеть не может книги, однажды он на меня рассердился и, когда мы с мамой были в городе, сжег все мои книги.

— Jа, ja, Вильгельм книга не любит, он добрый бурш.