Стан Избранных (Лагерь святош) - Жан Распай

Ещё не меньше сотни женщин подбежали к воротам, стеная и протягивая к ним детей. Они кричали, вопили, рыдали, — расслышать в этом гвалте можно было лишь отдельные фразы: «Заберите его, они обещали!», «Она им нужна, возьмите, возьмите!» Прелестные большеглазые малыши, испуганные, плачущие, здоровые и сытые — они являли собой ужасающий контраст с высушенной, дряблой плотью своих матерей; как будто дети питались ими, словно пуповина всё ещё связывала их друг с другом. Бедные, измученные, доведённые до отчаяния женщины, заходящиеся в крике — и вторящая им толпа: «Заберите! Это их дети теперь! Возьмите их!» Задние, обезумев, напирали на передних, пытаясь протолкнуть, просунуть всё новых и новых детей, мечтая зашвырнуть их в тот вожделенный рай, на который сами не могли и надеяться. Бельгийская инструкция, чьи создатели вовсе не имели ввиду остановить людской поток, вызвала настоящий потоп. Когда человеку нечего терять, ему плевать на предписания. Опыт учит — никаким декретом не остановить отчаявшихся. Когда исчезает реальность, её место тотчас занимает миф. Чем призрачней шансы, тем ярче упование. Несчастные, обездоленные, живущие одной лишь надеждой люди давились у консульских ворот, и картина эта странным образом напоминала витрину лукавого фруктовщика, что выкладывает наверх лучшие из плодов, под ними — те, что похуже, но вполне съедобные, особенно если не сильно принюхиваться, а в самом низу — помятые и червивые, но уложенные так, чтобы покупатель не видел изъяна. И там, в глубине человеческого моря, качались женщины с уродцами на руках, такими ужасными, что никто не осмелился бы к ним прикоснуться. Они стонали и выли громче всех остальных — ведь их надежда не знала пределов. Отвергаемые, отталкиваемые, гонимые прочь изо дня в день, они не могли не уверовать в то, что так хорошо защищаемый рай нужно штурмовать снова и снова, до конца своих дней. Прежде, когда ворота консульства открывались, одной из этих несчастных удавалось протиснуть туда и своё бедное чадо. Это было крошечным шагом к спасению — даже если охранник-сикх неизменно загораживал дорогу ружьём и захлопывал дверь у него перед носом. Им удалось приблизиться к вратам вожделенного рая, и одного этого хватило с избытком, чтобы вновь пробудить в них надежду, хватило, чтобы она расцвела прекрасными видениями молочных рек с кисельными берегами, кристально чистых озёр, обильно кишащих непуганой рыбой, щедрых дождей, орошающих тучные луга и поля, густо засеянные отборными злаками, простирающиеся до самого горизонта, где небожители раскроют их маленьким заморышам свои сердца.

Чем проще люди, тем сильнее иллюзии. И уже вскоре каждый внимал их лепету, и все уверовали в их сказки, и вместе с ними предавались безумным мечтам о западной жизни. Проблема в том, что в замученной голодом Калькутте это слово — «все» — означает не сотни и даже не тысячи. Миллионы. Но может ли это служить объяснением, пусть даже одним из многих?

Далеко позади, за последними из рыдающих женщин, возвышался голый до пояса гигант. Он вращал над головой нечто вроде флага. Принадлежащий к касте отверженных, предназначенных судьбой копаться в отбросах, золотарь, чей удел — торговать навозом и питаться им же в голодный год, — он воздевал зловонными руками над собой некую массу человеческой плоти: ноги, толстые и короткие, как колоды, над ними — огромное бочкообразное туловище, уродливое и кривое, переходящее в шею подобную широкому корявому пню, и несуразно маленькая лысая голова, на которой с трудом можно было распознать отверстия глаз и расщелину рта. Ни зубов, ни горла, — только складка кожи, прикрывающая отверстие глотки. Но живые глаза урода были устремлены вперёд, — пристальный взгляд поверх толпы, — они двигались, только когда отец-пария тряс его в исступлении. Консул, приоткрывший дверь для того, чтобы увидеть, что происходит, натолкнулся на этот взгляд и застыл истуканом, охваченный непередаваемым ужасом. В следующее мгновение он зажмурился, замотал головой, отгоняя видение, и закричал, размахивая руками:

— Нет риса! Нет виз! Ничего нет! Ничего для вас тут нет и не будет! Убирайтесь! Все вон! Прочь! Прочь!

Перед тем, как консул развернулся, намереваясь снова укрыться в здании, небольшой острый камень врезался ему в лоб, оставив глубокий порез. Глаза уродца вспыхнули, гримаса на миг ещё больше исказила то, что с трудом можно было назвать лицом. Никак иначе — ни словом, ни смехом — не мог он поблагодарить своего отца.

Этот камень оказался единственным — скорее, отчаяние, чем насилие. И всё же бежавший в панике, схватившись за голову, хранитель рая, текущего млеком и мёдом, спрятавшийся за спасительными стенами консула, показал свою слабость толпе, осознавшей, какие трусы стоят на страже священных ворот, закрывающих путь на Запад. Трусы и слабаки, — и если подождать, рано или поздно они сами уронят к ногам бедняков ключи от священных чертогов. Может быть, это что-нибудь объясняет?

Сикх поднял ружьё и прицелился. Этого оказалось достаточно. Толпа отступила и уселась на корточки в ожидании. Так отступают от берега воды морские, чтобы секунды спустя обрушиться вновь многотонным ударом цунами

Шесть

— Вы и ваше сострадание! — консул неистовствовал. — Ваша проклятая, вредоносная, отвратительная жалость! Назовите это, как вам угодно, — всемирное братство, благотворительность, совесть, — мне всё равно! Я смотрю на вас, на всех вместе и на каждого из вас, — и всё, что я вижу, — это ваше презрение к самим себе, оскорбление ваших собственных идеалов! Вы понимаете, что это значит?! Неужели вы не видите, к чему это ведёт?! Вы просто сумасшедшие. Психи или самоубийцы. Да нужно совершенно спятить, рехнуться, чтобы сидеть и смотреть, как всё это происходит, шаг за шагом! А всё из-за вашей жалости. Вашей пошлой, невыносимой жалости!

Консул с перевязанной головой сидел за столом. Напротив него застыли на стульях с десяток фигур, напоминающих вырезанных на церковном фасаде апостолов. Все они чем-то неуловимо походили друг на друга. Одинаково белая кожа, на всех — что-то вроде униформы: просторные полотняные штаны или шорты ниже колен, защитного цвета рубахи с короткими рукавами, сандалии на босу ногу. Но всех их куда больше роднил один и тот же взгляд, — глубокий, тревожный взгляд, столь свойственный всяким самоявленным пророкам, показным филантропам, фальшивым провидцам, фанатикам, преступным гениям, мученикам за ложную веру, помешанным и свихнувшимся всех мастей, чей расщеплённый, раздвоенный разум заставляет их метаться и бежать от себя, стремясь выпрыгнуть из собственных шкур. Один из них был и вовсе епископом, но, не зная об этом, нельзя было отличить его от врача-миссионера или мечтательного бездельника, сидевших с ним рядом. Так же трудно, как увидеть разницу между философом-атеистом и писателем — бывшим католиком, ныне вероотступником, принявшим буддизм, что являлись вдохновителями и предводителями этой маленькой шайки. И все они молчали.

— На этот раз, — снова заговорил консул, — вы зашли слишком далеко. И вы сделали это намеренно! О, конечно, — вы уверены, что поступаете правильно! Вы хоть представляете себе, сколько детей с берегов Ганга попали в Бельгию? Не говоря уже об остальной Европе и других нормальных странах, перекрывших границы задолго до нас?! Сорок тысяч — вот сколько! Сорок тысяч за пять лет! Вы использовали наших людей. Вы играли на их сентиментальности, на чувстве симпатии. Вы извратили их разум, заставив их заниматься самобичеванием без причины, вывернули наизнанку христианское милосердие ради собственных бредовых идеек. Взвалили на наших солидных, добропорядочных граждан чувства ложной вины и фальшивого стыда… Сорок тысяч! Да во всей Канаде триста лет назад не было столько французов! В наши двуличные времена можно держать пари, что государство не посмеет признать того, что на самом деле стоит за этим расистским законом. Да, расистским — именно так я это называю! Вы ненавидите это слово, верно? Вы взяли и выдрали расовые вопросы из общей исторической ткани, прямо из сердца Запада, с единственной целью — уничтожить его! Вот в чём смысл ваших действий. Вы хотите растоптать наш мир, разрушить наш образ жизни. Вы ненавидите себя за то, что вы белые, — и это всё, что у вас есть. Ненависть к самим себе.

— Мы не гордимся им, и нас это не беспокоит, — поправил консула один из сидящих. — Эта цена, которую придётся заплатить за всеобщее братство. И мы будем счастливы её заплатить.

— Всё ясно, — кивнул консул. — Дело не в усыновлении, прекратится оно или возобновится, — это больше неважно. Я связался со своими коллегами в других западных представительствах. Картина везде одинаковая. Толпа народу торчит у дверей, притихшая, как будто ожидает чего-то. Кстати, никаких инструкций, вроде нашей, к ним не поступало. И это — свидетельство против вас. Посмотрите на англичан. Их визовый отдел — такой беззубый, что пропускает чуть ли не всех подряд. Однако это не помешало десятитысячной толпе рассесться в саду возле британского консульства! И так — по всему городу, в любом месте, над которым развевается флаг какой-нибудь западной державы. Толпа стоит и ждёт. Просто ждёт. Но и это ещё не всё. По моим сведениям, население со всех прилегающих областей устремилось в Калькутту — дороги забиты так, что по ним невозможно проехать.