Чины и деньги - Евдокия Ростопчина

Радость неполная, радость отравленная сто раз хуже настоящей скорби, скорби, которой помочь нечем,- к которой сердце успело уже примениться, которую привычка и покорность помогают перенести. Но когда сердце предается самой сладкой надежде, когда оно растворяется теплейшим доверием, задушевным удовольствием, как больно ему вдруг стесняться нежданным горем - какая пытка для него внезапно быть подавленным отливом несбывшихся, убитых упований! Его мечты, его порывы, как юные голубицы, летят к родимому гнезду, но возвращаются поодиночке, растерзанные, раненые, и все вопли его сливаются в мрачный вопль отчаяния. Ах! это было моей участью сегодня!

Этот степенный круг старух и родных, это торжественное молчание, которым ее окружали, - все это обдало меня могильным холодом! Я едва MOJ найти ее среди этого чинного собрания, заседающего неприступно... Горе! не обменяться ни одним взглядом, ни одним словом, смотреть издали на нее, на мою Веру, не слыхать от нее ни единого привета, быть принятым ею с равнодушием, как посторонний - кто бы предсказал мне это! Мне ли было ожидать, что я проведу таким образом первые минуты соединения, минуты, долженствовавшие быть счастливейшими моей жизни?..

Но не она, верно, что не она виновата в этом несчастном приеме! Верно, ей, как мне самому, притворство было хуже смертной казни; верно, ее сердце рвалось и билось в пылающей груди; верно, все восторги присутствия волновали ее душу, но приличия - эта язва чувства, эта пагуба тайной любви - приличия были между нами, и женщина, раба всех условий, должна была покориться им!

Бедная, конечно, она исстрадалась в этот вечер, и теперь, как я, тоскует и томится в одинокой своей комнате!

Мне кажется, она еще больше похорошела; выразительность ее лица стала ощутительнее, определительнее; ее черты освобождаются от оболочки детской бесхарактерности; ее головка дышит жизнью, мыслью, чувством; прежний румянец, примета беззаботливости, сменен прозрачными оттенками бледной белизны, которые могло придать ей одно развитие души! Видно, что она сделала шаг в жизни сердца; видно, что она любит, что она страдала. И кто лучше меня может заметить и оценить изменения красоты ее, особенно, когда они свидетельствуют мне о чувствах, мною внушенных, о слезах, по мне выплаканных!..

Однако ж сегодня, изумленный ее прелестями, я должен сознаться, что в ней пробивалось что-то странное, принужденное, неловкое. Какая-то холодность оковывала ее движения, взвешивала ее слова - она не была самой собою.

Ее глаза избегали моих, - конечно, ими управляла робость!

Ее взоры молчали, - конечно, чтобы не сказать слишком много!

О, я понимаю, что ей душно было при всем этом обществе свидетелей, но я, я хотел видеть в ней отблеск ее тайных чувств, я был бы счастлив уловленным взором взаимности, двусмысленным словом, которого никто не понял бы, кроме меня, но которое я так хорошо уразумел бы.

Невыразимая прихотливость любви!.. Как ни остался я недовольным нашей встречей, как ни темно у меня на душе, однако ж, думая о Вере, я оживляюсь небесною отрадою, чудным прояснением моих мыслей, и я готов заочно повергнуться на колена пред ее возлюбленным образом и высказать без нее гимн страсти и радости, который не мог излить у ног ее!

Постараюсь отдохнуть. Холодное зимнее утро занимается на востоке. Что скажет, что принесет мне этот новый день, который я встречаю с таким волнением, в бессоннице сожалений, надежд, ожиданья?

12-го января, рано утром

Со вчерашнего вечера, с этого вечера, столь утомительного и столь сладостного, сердце мое до сих пор не перестает биться судорожною тревогою, но моя голова приходит в порядок, и я в состоянии дать себе отчет, что видел, что заметил. Я вспоминаю, что княгиня Софья побледнела, когда я вошел в гостиную ее матери, что она с большим смятением ответила мне на мой поклон и потом весь вечер убегала меня. Вчера я был занят одною Верою, но сегодня привожу себе на память все, что может иметь влияние на мою участь: я стараюсь сообразить все, что предвещает мне прием обеих сестер, - и предчувствие, которое охватило мою душу на пороге дома, при первом неудачном посещении, предчувствие все внятнее говорит сердцу, что оно слишком рано запаслось брачною ризою упования. Быть может, Вере не удалось склонить мать к согласию. Но если бы Клирмова знала что-нибудь и противилась желаниям дочерей, меня не приняли бы? Так видно, они не смели открыться матери и робеют теперь, боясь семейных распрей... так видно... Нет! полно, не хочу придумывать ничего мрачного, ничего огорчительного поживем, посмотрим!

Одно у меня неотъемлемо - это любовь моей Веры! Все прочее одолею или презрю!

Тот же день, после обеда

Приглашение от Клирмовых на сегодняшний вечер! Приглашение по карточкам, как на большой праздник, и рассылается за несколько часов пред балом, а вчера ни слова о предположенном бале, ни слова, чтобы позвать меня? Как все это странно, необыкновенно, несогласно с их привычками соблюдать все закоренелые обряды светскости! Какое чудо могло расстроить заведенный порядок чинного дома Клирмовых?

Но мне все равно. Бог с ними и с их причудами! Меня этот вечер невыразимо радует: в шуме раута мне удобнее будет наговориться с Верою мы по-прежнему ускользнем от внимания, мешаясь с пестрою толпою; мы будем свободны, мы насладимся всеми благополучиями настоящего, всеми надеждами на будущее; мы условимся, как приготовить, как ускорить это желанное будущее! Мы... но зачем опережать мечтою эти блаженные часы?

Каждый восторг, каждая мысль, не разделенная с нею, я краду их у нее; ничего более не хочу чувствовать, пока не начну чувствовать и думать вместе с нею!

До вечера, возлюбленная всей жизни, всего сердца! До вечера, моя Вера, моя неотъемлемая, my own [Моя дорогая (англ.)] Вера!

III

На этом прерывается дневник Вадима. Почему? То знает нежная сестра, да знал бедный отец, да, может быть, отгадывало чье-то сердце, сердце, привыкшее понимать Вадима!

Л..., этот товарищ, у которого на свадебном бале Вадим и Вера познакомились, Л... находился на вечере Клирмовых и был свидетелем всех подробностей этого вечера.

Когда Вадим подъехал к ярко освещенному дому, когда он вступил в блестящий зал, его лицо горело всею радостью его сердца. Он был весел, он проходил поспешно пред рядами дам, раскланиваясь на все стороны и отыскивая молодую хозяйку; но тесные группы гостей, набившие все углы дома Клирмовых, останавливали его на каждом шагу, и нетерпеливый любовник долго бродил, не видя Веры. Вдруг сама Клирмова, зашитая в блондах, разубранная в перьях и бриллиантах, загородила ему дорогу и приветствовала его с ласковейшею из всех ласковых улыбок, расточаемых ею всем встречным, всем проходящим.

- Ах! Вадим Николаевич! Очень вам рада! - сказала она. - Вы, конечно, удивляетесь нашему приглашению не в пору, но мы и всех так же звали. Бал устроился нечаянно, для нынешней радости! Поздравьте же нас: мы давеча помолвили свою Верочку.

А вот позвольте мне познакомить вас и с женихом, с будущим зятем моим, генералом бароном Гохбергом.

В эту минуту к окостенелому Вадиму подвинулся мужчина зрелых лет, в огромных эполетах, с множеством орденов, наружности самой обыкновенной, и с покровительною вежливостью пожал его холодную руку. Судорожное движение пробежало по членам молодого человека, но, прежде чем он опомнился, веселый жених со своей победовидной тещей торжественно шествовали далее, собирая поздравления и поклоны.

Свирский остался на своем месте. Его голова кружилась - в глазах меркло; он был не в силах сделать шага вперед, выговорить слово. Бесчувственный, сам не зная, что делает, приник он к стоявшей вблизи мраморной полуколонне. Л... шел мимо, увидел его и, обрадованный его приездом, подбежал к нему со всеми выражениями искреннего удовольствия. Он говорил тщетно. Вадим отвечал бессмысленной улыбкой, но память, но душа его - до них не дошли слова радушного собрата; они были мертвы, мертвы, как все упования несчастного. Свирский был оглушен громовым заключением своей судьбы. Он сам еще не понимал ни слышанного известия, ни собственных чувств.

Вдруг он нервно вздрогнул... Что-то знакомое, тесно связанное с его бытием, поколебало воздух около него. Близость любимого предмета возвратила ему самопознание. Голос дрожащий, разбитый сильным волнением, прерывисто лепечет чуть внятные слова.

Вадим приходит в себя. Он поднял глаза - возле него Вера.

Она!.. Одетая, разукрашенная, - с изысканным, обдуманньгм вкусом, свежа, как первая любовь поэта, хороша, как счастливая невеста, с изящной ловкостью совершенного спокойствия, она стоит пред пораженным Вадимом, - и ничто, ничто не изменилось в ней, и никто, видя ее столь веселою, столь блистательною, никто не может подозревать малейшее горе в ее душе, малейшее облако над ее жизнию.

Правда, необыкновенный, лихорадочный румянец пылал неровно на ее щеках; правда, ее глаза то сверкали ярким огнем безумия, то блуждали, туманные и безвзорные, но улыбка, приросшая к ее устам, была достаточною вывескою для уверения света в ее счастье, и Вадим, один Вадим мог последнею вспышкою сочувствия угадать бурю в ее сердце, узнать страдание под усмешкою и траур души под праздничною обновою...