Индиго - Джойс Грэм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поймав его на слове, Джек наскреб денег и собрался лететь в Нью-Йорк. Когда он позвонил предупредить, что вылетает, отец на другом конце провода казался рассеянным, сбитым с толку и как будто с трудом вспомнил, кто такой Джек. Но Джек все же вылетел. На сей раз это был совершенно другой человек. Их первый разговор велся через хриплый домофон.
— Кто там?
— Джек.
— Какой еще Джек?
— Господи, да из Англии. Твой сын.
— Чего ты хочешь?
— Чего я хочу? Увидеться с тобой, вот чего я хочу!
— Зачем?
— Могу я войти?
— Сейчас неподходящее время. Приходи в другой день.
Джек швырнул на бетонный тротуар рюкзак и сел на него. Немного погодя снова нажал кнопку домофона, намереваясь откровенно высказать, что он думает по поводу такого приема. Но никто не ответил. Ничего не понимая, в смятении, Джек отправился к парню, с которым подружился в прошлый приезд, а на другой день вернулся к отцовскому дому.
Все повторилось в точности как вчера. Кипя от злости, чуть не плача, он сказал:
— Если не откроешь, я разнесу дверь.
Замок зажужжал и щелкнул, открываясь. Он вошел в подъезд.
Отец, сложив руки на груди, стоял посреди квартиры. На нем был шелковый китайский халат, ноги, как всегда, босые. Он, не отрываясь, смотрел на Джека.
— Не люблю, когда мне угрожают.
— Если не хотел меня видеть, тогда зачем звал?
— Звал?
— Мы говорили по телефону. И ты пригласил меня приехать.
Отец вздернул подбородок. Тогда-то Джек в первый раз уловил предупреждающий сигнал, исходивший от Тима Чемберса: белый шум, запах, металлический привкус во рту. Казалось, мозг Тима ожил, как ржавый механизм, в который капнули смазки.
— Тебе недостает знания человеческой психологии. Услышал несколько ободряющих и сочувственных слов и воспринял их как приглашение приехать.
— А как понимать твой тогдашний прием? — изумленно спросил Джек, имея в виду подарки, вечеринки, веселье.
— Снова незнание психологии.
— Значит, ты просто хотел несколько дней побыть отцом, так?
Чемберс быстро шагнул к нему, и Джек отскочил в сторону. Отец схватил телефон, набрал номер. Джек слышал, как он сказал в трубку:
— Вот что, тут у меня молодой человек, который заявляет, что он мой сын. Да, из Англии. Так. Так. Спасибо.
Чемберс невероятно осторожно положил трубку на место и повернулся к Джеку.
— Похоже, ты прав, утверждая, что ты мой сын. Так что прими мои извинения. Но скажу тебе вот что: я не музыкальный автомат. У тебя не получится заставить меня сыграть сентиментальную и отечески-ласковую песенку когда вздумается.
У Джека даже темя побагровело.
— Почему ты так со мной говоришь? Не понимаю, о чем ты!
— Кто ты? Знаю, ты Джек, и знаю, откуда ты. — Чемберс двинулся к двери, распахнул ее, ожидая, когда Джек уйдет. — Я хотел, чтобы ты вернулся. Действительно хотел. Но не раньше чем поймешь, кто ты.
Джек был уничтожен, сгорал от стыда и унижения. В этот момент ему хотелось сказать отцу что-нибудь оскорбительное, но голос не повиновался ему от ярости и боли за того брошенного маленького мальчика в нем, которого наконец-то поманили — лишь затем, чтобы дать пощечину. Он молча вышел, отправился в аэропорт и, прилетев домой, узнал, что, пока он отсутствовал, мать умерла.
Миновало двадцать лет, и теперь Джек стоял среди бездушной чистоты отцовской квартиры, ярясь оттого, что последние мысли матери были о сыне, улетевшем к презренному отцу. И он чуял отца — улавливал его ненавистное и неистребимое присутствие где-то в квартире, его запах и эхо его белого шума.
Джек серьезно отнесся к оценке имущества Тима Чемберса. Пригласил агента по продаже недвижимости и договорился о цене квартиры. Учитывая расположение дома — в пределах золотой мили Лейк-Шор-драйв, — он запросил шестьсот тысяч. Относительно мебели, картин и прочего, висящего на стенах, нужно было еще посоветоваться с Луизой.
Он принялся снимать картины, чтобы посмотреть, нет ли на обратной стороне каких-то сведений об авторе. На первой, которую он снял, в центре был намалеван темно-синий угорь на черном фоне. Полотно называлось «Невидимость 1», художник — Николас Чедберн. Джеку не нужно было быть дипломированным искусствоведом, чтобы догадаться: два других произведения, оставшиеся на стене, называются «Невидимость 2» и «Невидимость 3»; любопытно, однако, сколько отец заплатил за них. От картин на стене остались светлые прямоугольники следов. Наконец он снял двенадцатую картину, но ничего нового так и не узнал; впрочем, это было лишь начало.
Теперь предстояло испытание чуланом. Джек открыл дверь, увидел груду старых вещей и покачал головой. Потом нашел несколько черных пластиковых мешков для мусора и принялся наполнять их.
Он работал методично. Сначала разобрал кучи одежды; тут были фирменные шмотки, которые прекрасно подошли бы ему, но невыносимо было даже думать о том, чтобы надеть их. Отдам в благотворительные организации, решил он, укладывая вещи в мешки, проверяя содержимое карманов и с удовольствием представляя себе чикагских бездомных в одежде от Армани и Гуччи. Была тут и женская одежда — джинсы и белье, раскиданное как попало, поношенная обувь — пары не сыскать, кожа покрыта плесенью. Еще были стопки журналов по искусству, явно подписные и нечитаные. Их он выбросит.
Кроме того, нашлись фотографии, в основном такие старые, что почти полностью обесцветились; торшер; африканские маски; аудиокассеты со спутанной лентой; романы в бумажных обложках; лыжные крепления; магнитола; старое компьютерное железо; пустые деревянные рамки; дюжины пустых пузырьков из-под витаминов; засохшие домашние растения прямо в горшках… Все без разбора швырялось сюда.
И в самом низу — еще картины, ничем не примечательные на взгляд Джека, — целый штабель.
Джеку попалась газетная вырезка в прозрачной пластиковой папке. Заголовок привлек его внимание:
ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ХУДОЖНИКА
В короткой заметке говорилось об исчезновении молодого художника, который пропал накануне вручения ему национальной премии — диплома и денежного чека. В этой связи газета упоминала о «Марии Селесте»,[5] заявляя, что друзья художника нашли в его квартире остатки еды и полупустую бутылку вина. Случилось это два года назад. Заметку сопровождала фотография двадцатисемилетнего художника — темпераментного и нервного молодого человека в очках в тонкой оправе и с козлиной бородкой, надменно смотрящего прямо в объектив. Имя его было Николас Чедберн.
Джек отнес заметку в гостиную и сверил имя с подписью на обороте одной из картин, чтобы убедиться: художник был автором «Невидимости 1». Потом положил вырезку к остальным своим документам и закончил уборку в чулане.
Когда под вечер приехала агент по недвижимости, озеро было спокойным, а Джек уже наполнил старьем пятнадцать мешков. Женщина с блокнотом — волосы налакированы так, что можно порезать палец, — обращалась к нему почти как к родственнику, как к человеку, который наконец-то проявил здравый смысл и решил продать старую квартиру. Предварительная цена, названная Джеком, была, по ее мнению, слишком низкой. Она ушла меньше чем через полчаса, заверив его, что использует любую возможность, чтобы быстро продать квартиру, и перед уходом посоветовала Джеку повесить картины на место.
Джек позвонил Луизе и попросил совета относительно картин и мебели, надеясь воспользоваться предлогом и пригласить ее куда-нибудь пообедать. Она дала ему телефон мебельного перекупщика, сказала также, что большинство картин в квартире принадлежат неизвестным художникам, к которым Тим испытывал симпатию, и только на то и годятся, чтобы придать помещению более привлекательный вид. Наконец Луиза произнесла:
— Джек, я должна идти. Нужно что-то сообразить насчет еды.
— Еды? Я тоже, как переехал из отеля, не сообразил поесть.
— Не хочешь присоединиться? Мог бы поесть со мной и Биллом.
Билл? У Джека сжалось сердце. Первый раз он слышал о Билле.