Weltschmerz или Очерки здравомыслящего человека о глупости мироустройства - Мамкина Конина

последней четверти часа. Но в память мне навсегда врезалось то, как он диктовал номер мотоцикла, а в это время один полицейский толкал другого под бок:

– Его сегодня перерегистрировать приходили.

Потом я узнал, что тот мужик из бара наврал, сказав, что мотоцикл прошёл техосмотр. На самом же деле тормоза никто не проверил, что и стало причиной ДТП и смерти двух человек: мотоциклист, как нам сообщили, скончался по дороге в больницу.

В этот момент всё встало на свои места. Вот почему фамилия в паспорте показалась такой знакомой. Она была моей, пока я не стал носить новую – фамилию мамы и маминого Мужа.

Смерть шла за ним по пятам, а вот я всегда оставался на шаг позади обоих. За ночь он убил троих и только на шаг разошёлся со мной. Должно быть, это и есть плохая наследственность.

Я пришёл домой, прикрыл дверь и молча встал на половик, ожидая, пока с меня стечёт вода. Я отряхнулся как собак, и вдруг почувствовал себя таким же вымотанным, как она. Жена окликнула меня из кухни, но я слишком погрузился в мысли, чтобы ответить. Она проскользнула в коридор и, ничего не сказав, помогла стянуть с плеч промокшее пальто.

Я выпустил пар из ванной, разлохматил волосы полотенцем и отправился искать супругу. Было уже далеко за полночь, но на кухне ярко горел свет, на столе ждала чашка тёплого чая, а за столом – моя благоверная. Я позабыл все те слова, которые готовил для предстоящего разговора, но ей, похоже совершенно не нужны были мои объяснения. Она покосилась на свободное место, кивнула и устало улыбнулась:

– Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы думать, будто бы не прочитаю обо всём в завтрашней газете. Пей чай, иначе заболеешь.

Я подтвердил её догадку, облегчённо выдохнул и сел напротив. Она долго наблюдала за тем, как я обжигаюсь, дую на чай и переливаю его в блюдце, а затем тих сказала:

– Что ж, в этом доме скоро станет на одного ребёнка больше.

Я не сразу понял, смысл её слов, но только что отпустившее меня беспокойство вернулось и начало давить с новой силой. Надеясь, что она не заметит печать опустошения на моём лице, я натянуто улыбнулся. Но она не обманула – она знала меня слишком хорошо:

– Так, давай выкладывай. Что случилось?

Я сбивчиво объяснил, «что нет смерти без меня»; что никогда раньше так не хотел оставить по себе мифологию, а не биографии; что буду вызывать воспоминания, а не напоминания; что не позволю этому ребёнку превратиться ни в себя, ни в своего отца и что не переживу, если с ней что-то случится.

Она внимательно выслушала меня, прижала к груди, потрепала по мокрым волосам:

– Ох, солнце, когда-нибудь я научусь тебя понимать. Давай ты поспишь, а утром я позвоню и скажу, Краузе, что ты заболел.

Искренне Ваш,

Продавец свободы

Kummerspeck или Бекон печали

Краузе не обратил внимания на моё воодушевление, принял статью из протянутых рук и бегло просмотрел первый абзац. В тот момент его лицо напоминало печатную машинку: каждый раз, когда глаза возвращались к началу строки, брови опускались всё ниже. Потянувшись за штампом, он одёрнул руки и позволил листам упасть на стол. Я невольно привстал и вытянул шею. Моя верхняя губа дрогнула:

– Как «отказано»? Почему «отказано»? Вы же даже не прочли. Какие правки мне…

– Причём здесь правки? Вы понятия не имеете, что за люди замешаны в этом деле.

Наблюдая, как, закинув ногу на ногу, редактор нервно подбрасывает туфлю на носке, я скрестил руки на груди.

– Имею и очень даже чёткое, – притянув листы ближе, я поводил одним из его обжёванных карандашей над третьим и четвёртым абзацами. – Тут всё написано. Про вполне известные вещества в их продукции. У меня материалов на целый Уотергейтский скандал! Когда люди узнают, мы станем первым вестником революции.

Взгляд Краузе прямо-таки сочился едва скрываемыми снисхождением и жалостью. Он лёг на стол, и, перейдя на «ты», чего на моей памяти не позволял себе никогда, почти не шевеля искусанными губами, прошептал:

– Видишь за окном революцию? – редактор схватил меня за галстук, а затем, словно опомнившись, нежно, почти по-отечески, заглянул в глаза. – Ты не первый. Каждый докапывается рано или поздно. С почином. Вот ты знаешь, откуда берутся дети? Знаешь, конечно. И я знаю. И все знают, просто эту тему лучше с, – он театрально поднял указательный палец, – не обсуждать.

Я откинулся назад, и, освободившись из плена его глаз, рук и речей, открыл было рот, чтобы возразить, но объясниться мне, естественно, не позволили:

– Давай поступим знаешь, как? – он потёр руки и хрустнул пальцами, от которых на галстуке остались холодные мокрые следы. – Я дам тебе отпуск. Отдохнёшь, съездите с женой на море, как тебе идея?

Мой всё ещё открытый рот захлопнулся, и зубы больно ударились друг о друга. Не поднимая глаз, дабы ещё больше не смущать его, я поспешно сгрёб бумаги в охапку, запихнул в дипломат и покорно удалился.

Я по подбородок накрылся одеялом и, едва не чиркнув носом о стену, отвернулся от жены:

– Он у меня ещё увидит, – на всякий случай пробормотал я в попытке наверняка убедиться, что сообщение дошло до адресата. – Я им всем ещё покажу. Попляшут они у меня!

Так уж исторически сложилось, что наши с женой беседы едва ли могли похвастаться непредсказуемостью. Когда один говорил, другой очень выразительно думал и не мешал ненужными замечаниями, а потому для ведения диалога мы не нуждались в непосредственном контакте. Достаточно было представлять собеседника, чем я и занимался, в негодовании сжимая подушку.

Она наконец догадалась, чего от неё ожидали, оторвалась от книги, подняла брови и поверх очков посмотрела мне в спину:

– Всё сардельки твои?

– Колбасы, – машинально поправил я.

Даже через слой пуха я почувствовал, как выразительно она закатила глаза:

– А тебя не посещала мысль, что в эту тему неспроста не лезут? Может, и тебе не стоит ворошить улей?

От такого вероломного нарушения пакта о невмешательстве у меня перехватило дыхание. До момента, когда я сумел наконец собраться с мыслями, прошло чересчур театральное количество секунд:

– Я – журналист. Меня для этого родили.

Получилось почти жалко, и я пожалел, что не оставил её комментарий без внимания. Она повела плечами, возможно, бросила ещё один укоризненный взгляд на мою спину, задумчиво цокнула языком и выключила лампу на прикроватной тумбочке:

– Как знаешь.

Мы не желали друг другу спокойной ночи и даже здороваться давно перестали: мы слишком заняты для того, чтобы тратить восемнадцать месяцев жизни на пустые формальности. Однако бунтовское настроение сегодня заставило её во второй раз нарушить укоренившиеся традиции:

– Будь осторожен.

Я забился в угол. Прислушиваясь к разговору за стеной и беспрестанно чертыхаясь, я судорожно пытался