Дезертиры - Михаил Гиголашвили

- Да ни боже ж мой - куда мне бежать еще?.. Я уже прибежал. Дальше для нас земли нету, как говорится. Никуда я бежать не хочу и только прошу и даже умоляю, чтобы мне спасли жизнь и не посылали в пекло на верную гибель. Ведь человек живет только один раз и не больше?.. Эх, что ни день - то короче к могиле наш путь.

Помечая время в моем обходном листе, Тилле откликнулся:

- Ну-ну, не так мрачно. Хотя и у нас в Германии есть поговорка: жизнь как куриный насест, коротка и закакана. Все не так просто, как кажется, - уже суше добавил он, передавая мне бумаги.

А Лунгаря несло дальше:

- Я слышал, что "азил"5 по-немецки значит "убежище". И я, будущий азиляндец, житель страны Азиляндия, обязуюсь не только кушать от ее кисельных берегов и пить из ее молочных рек, но и рьяно исполнять все приказы точно в срок, беречь имущество, чтить конституцию...

- Зря стараешься. Он уже выключил микрофон, - остановил я его, ленясь переводить этот бред.

Когда мы шли вниз на окончательные подписи-печати, он тихо спросил:

- Как думаете, оставят?..

- Трудно сказать. От разного зависит. И от человека, кто решает, и от общей ситуации, - ответил я, подумав, что все услышанное от Лунгаря может быть чистой правдой, а может - и полной ложью, и никакой он не прапорщик Лунгарь, а какой-нибудь Фомка Хромой, или беглый растратчик, или просто хитрый человек, которому все осточертело, он по путевке приехал в Германию, спрятал паспорт и теперь пытается внедриться в страну с черного входа. Все могло быть. И всего могло не быть. И мне стало ясно, почему следователи во всех людях видят лгунов, врачи - больных, а психиатры - сумасшедших.

3. Добрые люди

Дорогой друг, долго не писал, потому что по разным врачам таскался. К ухогорлоносу ходил из-за шума в голове, тут все по-прежнему неясно. Да и как можно лечить то, чего не видно, рукой не пощупать и скальпелем не разрезать?.. И что лечить: уши, мозг, сердце или душу - тоже непонятно. Ухогорлонос, похожий со своим зеркальцем на сумасшедшего марсианина, дал порошки и сообщил, что шум в башке от стресса может быть, а это значит, я - очень чувствительная и нервная натура, ибо у толстокожих этого шума, "тиннитусом" называемого, нет и быть не может. Это, конечно, приятно слышать, да делу мало помогает.

После ухогорлоноса поволокся к поясничнику - что-то нерв защемило, когда ящики с водкой перетаскивали (к выставке готовились). С тех пор согнут, как Вольтер за богохульства. Плеврит, ишиас, люмбаго, поцелуй тещи, язычок дьявола, выстрел ведьмы, а может, и похуже что-нибудь, вроде смещения позвонков или выхода костного мозга из ямки. В общем, вскрытие покажет. Только правильно люди говорят: после сорока лет все болезни - хронические, так что и гавкать нечего. Рука ноет - скажи спасибо, что не живот. Живот болит - хорошо, что не рак. Рак обнаружили - отлично, что голову поездом не отрезало. Вот на таком балансе и висим. Вошли в минерально-каменный возраст: в костях - соли, в почках - камни, в мочеточнике - песок, во рту - металл, а в заднице огнедышащий клин геморроя.

Поясничник таблетки дал от боли, с кодеином. Думаю, зачем лекарству пропадать?.. Таблетки растворил в воде и через кофейный фильтр пропустил, кристаллики остались, их и принял (водкой запив для лучшего растворения), так что могу уже перед телевизором сидеть, новости и "В мире животных" смотреть и с тобой мыслями делиться. А что жалуюсь на шумы, боли, кости и соли - так это ведь каждому мыслящему человеку приятно слышать, что у ближнего тоже что-то болит. И не от злобы, заметь, а из чувства справедливости: если у меня болит, то почему у ближнего не должно тоже болеть, что я, рыжий?.. Даже, говорят, Фома Аквинский - на что уж жалостливый и хороший человек был, - и тот рад бывал, когда к нему прихожане с подагрой или гангреной приползали. Он начинал им про свои болячки рассказывать - и тем вылечивал. И люди довольны, что не только у них, но и у такого человека, как Фома, тоже свои проблемы имеются. И нечего на Бога роптать, а лучше меньше алкоголя и соленого жрать. Блажная собака и на небо лает. Ну, не буду больше о болячках, надоело.

Приехал в лагерь как всегда - в начале восьмого. Не успел бирбауха поприветствовать, как он мне с одобрительными ухмылками спешит время прихода отметить:

- Все, ваше время затикало. Теперь можно не торопиться, счетчик пишет.

В комнате переводчиков еще темно. Я зажег свет и сел за стол. Минут двадцать никого не было в пустых коридорах, потом появился невысокий юркий очкарик с нервным лицом и сообщил, что его зовут Марк, что фрау Грюн больна и он сегодня заменяет ее. Передав папку и сказав, что работать мне сегодня со Шнайдером, он пошел открывать "музыкальную гостиную".

В тонкой папке - две бумажки: справка из полиции Дюссельдорфа и анкета с данными; на фото - угрюмое лошадиное лицо с короткой стрижкой.

фамилия: Орлов

имя: Потап

год рождения: 1981

место рождения: с. Семибалки,

Ростовская область, Россия

национальность: русский

язык(и): русский

вероисповедание: православный

Я повертел в руках чистый бланк, куда надо было переносить эти данные.

- Зачем вообще это все еще раз у него переспрашивать? - спросил я у Марка. - Беженцы сами эти данные дают?.. Зачем еще раз одно и то же спрашивать?..

Марк сверкнул очками:

- То, что в сопроводиловке, это наспех записано в полиции. А вот что он сейчас скажет и что вы запишете - это уже в дело и суд идет, окончательный вариант. Надо очень внимательно слушать. Все оговорки тут же фиксировать и сообщать коллеге, который ведет интервью.

Потап Орлов - массивен, угрюм, прыщав, деревенский парень с грубым черепом, сонными глазами и большими кистями рук; неуклюж и медлительно-тяжел в движениях, будто каждый раз пуды перетаскивает. Одет в какие-то темные робы. Тупо смотрит в одну точку, руки держит за спиной.

Пока мазалась краска и готовилась бумага, мы сели за стол.

- Имя у тебя редкое, - сказал я ему.

Он потупился:

- От деда.

Все данные были правильны, только пункт "вероисповедание" вызвал у него слабый протест:

- Не православный я. Сектанты мы.

- Какая секта?

- По комнатам сидим - книги читаем, молимся. - Он говорил нехотя, односложно, неразборчиво, иногда скороговоркой.

- Адвентисты? Субботники? Духоборы?

- Не знаю. Убивать - грех. Воровать - грех. Молиться и работать.

Он переложил по столу руки в заусенцах, мозолях, пятнах, с грязными ногтями:

- Оружие держать - грех. Бог не велит. Нельзя.

- Пишите "Свидетель Иеговы", - посоветовал Марк, узнав, в чем дело.

Я сказал об этом Потапу.

- Пойдет, - ответил он. - А вы кто?

- Переводчик. Буду помогать тебе с немцами сотрудничать, - сказал я и подумал, что за подобную фразу в свое время и в своем месте нас обоих расстреляли бы без суда и следствия.

- Понял, - сказал он и опустил голову, сжал кисти рук в большой кулак и молча ждал. Было в нем что-то покорно-рабское, молчаливое, гнетущее...

- Спросите его, кем он был на родине? - обхватив двумя руками здоровенный палец, спросил Марк, начиная снимать отпечатки и опасливо отстраняясь от верзилы Потапа.

- Мамке в огороде помогал, - флегматично ответил тот.

- Как его зовут?.. Топ-тап?.. - переспросил Марк. - Иван - знаю, Андрей знаю, Борис - знаю. Топтап - не слышал.

- Старинное имя, - пояснил я.

- Чего немцу надо? - сонно исподлобья посмотрел на меня Потап. Он вообще предпочитал глаза держать полуприкрытыми.

- Имя твое ему очень понравилось. Не слышал никогда. А родителей как зовут?

- Отец Пров, один дед Демьян, другой Потап. Дядька Кузьма, а брат Феофан, - безучастно ответил он. - Обед здесь когда, не знаете?

Я не знал, а Марк язвительно ответил, что об этом еще рано думать, сейчас на вопросы отвечать надо, а вообще обед с двенадцати до четырнадцати.

Шнайдер встретил нас улыбкой и кофе. Его загорелое лицо казалось розоватым под седым серым бобриком, который он часто и ласково потирал и гладил.

- Слыхали по телевизору: в Англии на вокзале пятерых румын поймали, с трехмесячным ребенком умудрились под поездом в каком-то отсеке для угля из Франции в Англию по Евротуннелю проехать. А поезд этот 300 километров в час мчится, между прочим, и сто раз перед отправкой осматривается... Кто это у нас сегодня?.. Дезертир?..

Услышав знакомое слово, Потап кивнул и уставился в стол, за который сел с большим трудом: стол маленький, а он массивен и неповоротлив.

Шнайдер цепко пару раз взглянул на него и сказал негромко:

- Я думаю, нам предстоит выслушать тяжелую историю нежелания служить в армии. Понятно, кто же хочет?.. В молодости и я не хотел. А вы?

- У нас в Академии художеств военной кафедры не было. Мне пришлось откупиться от военкомата, - сказал я.

- Понимаю. Когда это было? В середине семидесятых?.. Тогда дисциплина в армии была уже ослаблена... Ну, надо начинать. Давайте впишем время, - он взял мой обходной лист, черкнул на нем цифры и принялся настраивать диктофон, я долил в чашку кофе, а Потап смотрел на свои черные кулаки, полузакрыв глаза и покачиваясь, так что Шнайдер осторожно спросил у меня: