Запретный город - Кристиан Жак

— Я — сын земледельца, и я хочу поговорить с каким-нибудь ремесленником из Места Истины.

— И что ты ему скажешь?

— Что хочу стать рисовальщиком.

— Заладил… Какой же ты настырный… Не нравится мне этот разговор… Не испытывал бы ты моего терпения, не то гляди… Оно не бесконечное.

— Я не могу сказать ничего другого. Потому что это правда.

Собек потер подбородок.

— Ты должен понять, мой мальчик: мои обязанности состоят в обеспечении совершеннейшей безопасности Места Истины. Любыми средствами и способами, которые только могут понадобиться и в которых я прекрасно разбираюсь — лучше, чем кто-либо другой. И отношусь к своему делу с предельной серьезностью. Ибо мне не все равно, что обо мне думают.

— Но почему мне нельзя поговорить хоть с одним мастером? — дернулся было обездвиженный юноша.

— Потому что я не верю твоим россказням, малыш. Историю ты сочинил волнительную, за душу берет, ты сметлив — не спорю. Но она совершенно неправдоподобна. Ни разу не видел, чтобы желающий присоединиться к братству таким вот образом представал пред вратами селения, дабы предъявить свое прошение о приеме.

— У меня нет покровителя, никто за меня не поручался, и все надо мной лишь насмехаются, потому что у меня только одно желание! Позвольте мне поговорить с каким-нибудь рисовальщиком, и я ему все докажу.

На мгновение Собек вроде бы заколебался.

— Нахальства у тебя хватает, но со мной такие штучки не проходят. Охочих до тайн Места Истины немало, и среди них хватает таких, что хорошо заплатили бы за любые откровения на этот счет. Вот и тебя подослал этакий любознательный… И ты мне скажешь, как его зовут, этого твоего благодетеля.

Уязвленный Жар попытался вырваться, но узы были надежны и прочны.

— Вы ошибаетесь, я докажу вам, что вы ошибаетесь!

— Заметил, что, как зовут тебя, я пока не спрашиваю? Потому что знаю: ты соврешь. Ты и вправду очень упрямый, и задание, с которым ты тут появился, наверняка важности первейшей. До сих пор мне попадалась рыбешка помельче… С тобой дело куда серьезнее. И если ты расскажешь все и по порядку, знаешь, ты избежишь многих неприятностей. Уверяю тебя.

— Рисовать, писать красками, знакомиться с мастерами… Ничего иного не хочу.

— Поздравляю, дружок. Ты, кажется, ничего не боишься. Обычно мне так долго не сопротивляются. Но ты мне все равно все расскажешь, даже если троя кожа прочнее слоновьей шкуры. Можно было бы тянуть из тебя признания помаленьку и потихоньку. Но сдается мне, есть смысл сделать тебя посговорчивее, а свою задачу — полегче. Недельки две поскучаешь в темнице, в одиночной клетушке потомишься — вот язык и развяжется.

6

Молчун уже долго странствовал по Нубии, побывав на многих золотых рудниках, других копях и каменоломнях и посетив немало святилищ, воздвигнутых Рамсесом Великим. Побывал он и в двух великих храмах в Абу-Симбеле, в которых почитали Рамсеса и его любимую супругу Нефертари, ушедшую так рано. Жил Молчун в оазисе, но целыми неделями блуждал по пустыне один, не страшась диких зверей.

Казалось бы, Молчуну, как наследнику династии мастеров Места Истины, предначертана судьба ваятеля, творящего статуи божеств, сановников, знатных людей и мастеров братства, дабы не обветшало и не прервалось предание, восходящее к временам великих пирамид.[2] Входя во все более почтенные лета, он обретал бы все больше даруемых ему — или налагаемых на него? — полномочий, в то же время делясь мудростью со своим преемником.

Но было одно не упомянутое до сих пор обстоятельство: требовалось «внять зову». Мало родиться от отца-мастера, мало быть хорошим ремесленником: чтобы перед тобой распахнулись врата братства, ты должен услышать некий зов. Все мастера Места Истины именовались «внявшими зову».[3] И каждый знал, что речь идет о чем-то неизреченном, о чем-то таком, для чего в языке людей нет имени.

Молодой человек знал, что, лишь в действительности услыхав зов, он сможет надеяться на ответную любовь своего ремесла. Притворством здесь ничего не добьешься. Он вообще не умел ни врать, ни обманываться: только вот этот обязательный зов ему никак не удавалось услыхать. За то, что с его губ редко срывались слова, его прозвали Молчуном — и по иронии судьбы сама душа его оказалась погруженной в полнейшее безмолвие.

Отец и верховные руководители братства решили, что Молчуну остается только одно: он должен постранствовать по внешнему миру и, если богам будет угодно, он наконец, сподобится услышать зов.

Но молодому человеку очень не хотелось жить вдали от Места Истины, от места, не похожего ни на одно другое, селения, в котором он родился и вырос, воспитываясь в строгости, на которую, впрочем, он нимало не обижался. Возвращаться было нельзя, и Молчун страдал от тоски: вот и еще один день пропал без толку, и ничего, кроме блуждания призрачной тенью.

Была надежда на Нубию, на величественные зрелища, которыми так богата эта страна: вот еще один день странствий — и что-то сдвинется в душе, а впечатления сложатся в стройную картину, и он сумеет услыхать столь необходимый ему таинственный зов. Но ничего не менялось, и он оставался лишь бродягой, который невесть зачем слоняется вдали от родных мест, переходя от одной маловажной мастерской к другой, совсем уж незначительной, и безо всякой пользы хватаясь то за одну, то за другую безделицу.

Он думал еще, что в Нубии выветрится память и о Месте Истины, и о почитаемых им учителях; но как ни старался он позабыть родину, воспоминания о ней по-прежнему тревожили, нет, непрестанно терзали его душу. С тем он и вернулся в Фивы, где поспешил устроиться в строительную артель, подрядившуюся возводить дома близ Карнакского храма.

Владельцу этой артели перевалило за полвека. Он хромал после неудачного падения с высокой кровли. Овдовев, хозяин воспитывал единственную дочь и терпеть не мог болтунов и зазнаек. Потому сдержанность замкнутого Молчуна пробудила во вдовом отце некоторые надежды. Никак себя не выпячивая, тихий парень показывал достойный пример для подражания своим товарищам. Но тем он не особенно приглянулся: уж очень совестливый, да еще сверх меры работящий — и до того правильный, что даже скучно — скулы сводит. Довольно было уже того, что он оказывался рядом — и все изъяны и пороки его соработников становились заметнее и выпуклее, словно высвечиваемые ярким лучом дневного света.

Если бы не новый рабочий, вряд ли артель сумела бы закончить дом в два этажа за месяц до намеченного срока. Заказчик лучился довольством и не только не скупился на похвалы хозяину артели, но и посулил ему предоставить заказ еще на два дома.