Шаман - Татьяна Успенская

Варька повернулась к Нине, под шум падающей воды сердито закричала:

— В Улан-Удэ, к Кеше!

— К какому Кеше?

Варька села на тумбочку.

— Ты что, ненормальная?! Мало того, что довела ребёнка до полусмерти, ещё дуру разыгрываешь из себя! Кеша вернул Илье жизнь, ты что, забыла? Кеша может спасти от всего. Кеша… Скорее поворачивайся, безмозглая дура. Не могла сказать раньше. Ещё билет на самолёт нужно доставать!

Всю дорогу, сначала зачем-то на проспект Мира, к Варе домой, потом в аэропорт, Варя честила Нину самыми безжалостными словами. Объясняла, как вести себя с Кешей.

— Кеше передашь вот эти рубашки, скажешь, из Югославии. Тебе давно уже пора встретиться с ним, он бы давно прочистил тебе мозги. Его матери передашь конфеты. Постарайся не попасться на глаза соседям. У него много врагов, понимаешь? Пишут доносы и анонимки. В общем, ты осторожно там, никого ни о чём не спрашивай. На работу позвоню. Матери и отцу позвоню. Всё выкинь из башки. Главное — Оля. А для этого надо добраться до Кеши.

Прощаясь, Варька сунула Нине в сумку свёрток для Кеши, конфеты и ещё свёрток.

— Это тебе, может, пригодится. Не вздумай перепутать, — усмехнулась Варька.

Оля была тиха, равнодушна к аэропортной суете, всё время приваливалась к Нининому плечу.

Наконец они в самолёте.

Нина боялась самолётов. Первый и последний раз она, девятнадцатилетняя, летела в Адлер отдыхать. Земля сверху совсем непривычная, с жёлто-зелёной чересполосицей полей, оврагов и пустырей. Пока земля была видна, Нина ощущала свою связь с ней и была спокойна, но очень скоро под ними набухли облака, и полукруг, который охватывался взглядом, превратился в чуждое Нине, белое, непроницаемое пространство. Бесплотность этого пространства, его ненадёжность помешали Нине задремать, когда все вокруг дремали, она разглядывала серебристое крыло. И вдруг по этому крылу подбежал к Нине огонь… Из самолёта на пыльную стерню поля под Ростовом вышла в полуобмороке, не вышла — буквально выпала и лежала без сил на стерне, пахнущей сухой травой и керосином, пока её не поволокли прочь от самолёта. Запах керосина, огня, сухой травы, исколотая стернёй щека — память от того первого и последнего её полёта.

Сейчас у неё на плече лежит Олина бессильная голова. Сейчас нет того страха — к своей смерти, к своей жизни Нина равнодушна. Есть только Оля, которая заболела, потому что Нина забыла о ней, а значит, предала её.

Рядом с людьми Нина не ощущала людей. Вопросы, всегда волновавшие её, отступили, мозг спал. Жил в ней только страх за Олю, утробный, нещадящий.

Заснуть Нина не сумела. Одинаково равнодушно воспринимая черноту за иллюминатором, с густо рассыпанными по ней звёздами, и прозрачную пустоту быстро пришедшего дня, с горячим глазом солнца, и далеко внизу пёстрые участки земли, межи, и приземление в незнакомом городе, и медленное такси, везущее их к Кеше, вся она была сосредоточена на молитве, творимой внутри, обращённой к непонятной — высшей силе и повторяемой бесконечно: «Спаси Олю и возьми мою жизнь. Спаси Олю».

Несмотря на пологую лестницу, они поднимались на пятый этаж очень медленно. Оля ступит на ступеньку и стоит. Лицо у Оли мокрое.

Олины глаза похожи на Олеговы, резкая выемка губ похожа, прядь волос, падающая на лоб, похожа.

Хрупкая Олина худоба, беспомощно повисшие косы, острый маленький локоток заставляли Нину тоже останавливаться на каждой ступеньке…

А вдруг Кеша не спасёт Олю?

Едва коснулась звонка, как дверь перед Ниной распахнулась. На пороге — высокий, седой полковник.

— Можно видеть… — Нина замялась. Она забыла отчество и фамилию врача, а доставать из сумки записную книжку было уже поздно. — Кешу… — сказала она нерешительно.

Полковник щурил на неё глаза, долго не отвечал. Наконец очень любезно сказал:

— Идите за мной. Пожалуйста, я вас провожу.

Она поспешно пошла, по-прежнему держась за Олин локоть.

Внезапно полковник исчез, а Нина оказалась на рубеже коридора и комнаты.

Теперь на неё со всех сторон смотрели люди. Люди сидели на зелёной широкой тахте вплотную друг к другу и на зелёных стульях вокруг длинного стола, покрытого пушистой скатертью с вышитыми медведями, и вдоль стен. Ей досталось низкое, тоже зелёное, кресло. Нина неловко опустилась в него, усадила на колени сейчас совсем невесомую дочь, огляделась. Поняла: эти молчащие люди — очередь.

Ей было неприятно, что на неё смотрят. Когда её начинали разглядывать, Нина терялась и не знала, как себя вести. Она стеснялась большой родинки у верхней губы, сильно курносого носа. Стеснялась рыжих, не подвластных расчёске волос, стягивала их лентой, но над лентой волосы жили свободно, нагло — рассыпались во все стороны.

«Никакой породы в тебе, сущая дворняжка! В наказание мне послана», — сказала ей в порыве злости мать, когда в очередной раз выгнала отца из дома. Сказала давно, а вот запомнилось. И всю жизнь Нина про себя называла себя не иначе как «дворняжка». Лохматая, рыжая, беспородная — от матери-дворянки ничего не взяла, вся в рыжего слесаря-отца.

На неё смотрели. Невольно Нина согнулась, натянула платье на ноги. Но чужая бесцеремонность тут же заставила выпрямиться, вскинуть голову. Робкая по натуре, Нина много лет училась говорить с людьми, отвечать взглядом на взгляд и сейчас уставилась на своего ближайшего соседа.

Блёклые сонные глаза, бесцветный молодой человек. Он послушно опустил голову под её взглядом. На макушке оказалась аккуратная круглая лысина.

А вот очень толстая женщина, с ровными от колен до туфель ногами в розовых чулках. «И чего в жару так вырядилась?» — Вариными словами подумала Нина. Женщина моргнула, отвела от неё влажные коровьи глаза. «Вот так-то лучше!» — снова Вариными словами подумала Нина и встретилась с другим взглядом.

Это был высохший старик, с острым носом и кадыком, в очках, за которыми блестели два детских голубых глаза. Рядом с ним сидел мальчик Олиного возраста, с точно такими же, как у старика, голубыми глазами. Правда, ни острого носа, ни кадыка у мальчика не было.

Старик не испугался её взгляда, голову не опустил. Он смотрел на Нину с такой жалостью, что у неё больно забилось сердце, — значит, с Олей совсем плохо. Покосилась на дочь: головка Оли лежала на Нинином плече так, словно шея уже вовсе не держала её. На лбу рассыпались мелкие капельки пота.

— Тебе плохо? — зашептала Нина. — Доченька, что с тобой?

Оля вполне осознанно посмотрела на мать.

— Я очень хочу спать, мама.

Нина уложила Олю, в изгибе своей руки пристроила её голову и закрыла глаза, чтобы не видеть ничьей жалости и ничьих болезней не видеть.

— Поговорите со мной, — скорее почувствовала на своей щеке, чем услышала голос. Глаз не открыла, не пошевелилась. Снова зазвучал голос: — Поговорите со мной. — Но теперь он зазвучал далеко, видимо, молодой человек обратился к старику.

Ему ответила женщина.

— Вы, я вижу, пришли в первый раз. — Это, наверное, та, с коровьими глазами. — Доверьтесь, не думайте, — произнесла она театральным шёпотом. — Я до него прошла семь врачей. Каких только лекарств ни пила! Привозили из-за границы! Ничего не помогло. Вы знаете, что такое тромбофлебит? Слышать наверняка слышали, а ведь, не испытав, ни за что не поймёте, как ноют ноги с больными венами. Ступить иногда невозможно, не то что идти, обувь надеть нельзя. Родных у меня нет, ухаживать за мной некому, приходилось по несколько раз ходить в магазин: за молоком отдельно, за хлебом отдельно — не могла поднять сумку с продуктами, любая тяжесть давила на ноги. Я думала, проведу в постели весь век, а теперь… — Женщина всхлипнула от восторга. — Картошки наконец наелась. После каждой встречи с врачом чувствую себя двадцатилетней. А ведь мне уже пятьдесят три! Только ходите к нему регулярно. Я вот не пропускаю своих дней, нет, не пропускаю. А что у вас болит?

Юноша не ответил. Нина с трудом открыла глаза. Он сидел, повесив голову на грудь. Похоже, не слышал, о чём говорила женщина. Старик повернулся к юноше всем корпусом.

— Я физик, — сказал скрипуче. — В прошлом, правда. В физике много необъяснимых на первый взгляд явлений, которые часто кажутся нам чудесами. Мне нравилось отыскивать им объяснения. Представьте себе, почти всегда я находил их! Иногда объяснения оказывались самыми простыми. Понять же действия этого человека я не могу. Он выворачивает больного наизнанку. Будьте уверены, именно наизнанку. — Старик пытался говорить тихо, но у него не получалось, он тонко, громко скрипел. — Тайну его власти над человеком я понять отказываюсь.

Скрип старика вселил в Нину надежду. Она стала слушать внимательно.

— Отец у меня тоже был физиком. Вместо сказок он рассказывал мне о земном притяжении, о вулканах, о гибели Помпеи, о ледниковом периоде и об электричестве. Чуть не с пелёнок я знал, почему бывает солнечное затмение, как рождаются молнии и радуга. А теперь… — Старик повернулся к внуку, погладил его по голове. — Посмотрите, этот мальчик лежал без движения девять лет. В два года он упал с качелей. Долго болела коленка, потом стала волочиться нога, потом отнялась. Через пять лет он мог двигать только руками. Остались живыми голова и руки… Остальное неподвижно. Сколько врачей лечило его, сказать не берусь. Какими только таблетками ни кормили! Делали уколы, массажи. Улучшения не было. А этот волшебник, — кивнул старик на дверь комнаты, — придёт — уйдёт, придёт — уйдёт. А я стою под дверью, первый раз в жизни подглядывал и подслушивал! Вроде ничего особенного не делает. Склонится над Витей, приказывает: «Смотри в глаза, ни о чём другом не думай!» Растирает его, поит лекарством, говорит что-то. Слова неразборчивы. А однажды… я даже вздрогнул от Витиного крика: «Деда, шевелятся!» Честно говоря, я потерял соображение, сполз по двери и сидел на полу, не мог подняться.