Столыпин - Аркадий Савеличев

О, жизнь, жизнь!.. Хоть и дворянская, но служивая. Иди – куда государь указует! Стоит ли роптать на такие превратности судьбы?

Если бы знал студиоз Петр Столыпин, что истинные превратности только начинаются…

Нет, не знал. Когда он приезжал в забытое было Колноберже, душа, смущенная и замерзшая, оттаивала. Чего же попрекать отца, что меняет предания подмосковные на предания принеманские?

Настроение было прекрасное, несмотря ни на что. Молодость! Да и музыка, музыка, и не только в душе. Через прихожую и гостиную, откуда-то из библиотеки или кабинета, неслись звуки скрипки. Вот и третье увлечение генерала; если дело до скрипки дошло, значит, жив старый курилка!

Оглянув себя в зеркало и оставшись вполне доволен – хоть и порядочная дылда, а ничего, – Петр уже было направился в гостиную, как из дальних дверей, все-таки из библиотеки, донеслось игривое, почти плаксивое:

В игре, как лев, силен

Наш душка Лев…

Ба, раз уж до шалостей Михаила Юрьевича дошло, значит, в жизни отца все распрекрасно! А если еще и перевирает, то бишь переиначивает с детства знакомые слова – то лучше не бывает.

Снова пассаж скрипки, отцовский экспромт, чем-то напоминающий «Камаринского»… скрипка и камаринский мужик… – все равно хорошо, молодые годы, наверно, навевает…

…Наш душка Лев

Бьет короля бубен,

Бьет даму треф!

Да, вспомнил: тот незадачливый отпрыск Радзивиллов носил отнюдь не польское имя – Станислав там иль Казимир, – а что ни на есть чуждое и грозное: Лев!

Бьет даму треф!

Но пусть всех королей

И дам он бьет:

«Ва-банк!..»

Пассаж, пассаж… Никак Огинский? Но чего ж отцу по давней молодости грустить?

«Ва-банк!» – и туз червей

Мой банк сорвет!

А помолодевший от воспоминаний генерал и в пляс пустился. Скрипка взвизгивала под гопака, и пристук, пристук каблуков… Ай да генерал! Мой женераль!

Петр неслышно, в мягких летних полусапожках, вошел в библиотеку. В гостиной ковер, а дальше нечто толстенное, турецкое, – можно не сомневаться, законная контрибуция победителей. Он неслышно подошел сзади к приплясывавшему скрипачу и закрыл ладонями глаза.

– Что? Турки?.. Штыки на руку… к бою!..

Душой, однако, чувствовал отец, кто вошел. Они обнялись. Михаил Юрьевич валялся на диване, скрипка туда же полетела. Отец дернул шелковый шнур и – еще торопливые шаги не поспели – крикнул:

– Шампанского! Сын!

Когда маленько улеглось в головах и за столом усиделось, генерал по своему обычаю посетовал:

– Каково, старею?

Что на это было отвечать? Только одно:

– Да вы, папа, хоть куда!

– Вот именно – хоть… куда… Комендантом Кремля государь назначает. Меня, боевого генерала?!

– Ну, папа, не сторожем же в богадельню!

– Не сторожем, а все ж… Войны нет, что делать? Третий Александр – не первый и не второй: тишком от своей датской Дагмары попивает коньячок, зело попивает – знаешь, у него пошиты специальные сапоги с внутренними кармашками в голенищах, как раз под фляжку, а голенищ-то сколько?.. Вот-вот, некогда воевать. Да, может, и незачем?..

Отец отнюдь не осуждал нового государя-богатыря, который страшно боялся своей маленькой Дагмары-Марии, – нет, просто родовая привычка разговаривать с власть предержащими как с равными себе.

Правда, с извинительным вопросом, как верный подданный:

– А разве государям отказывают? В Кремль так в Кремль.

На диване, рядом с Михаилом Юрьевичем и скрипкой, лежало и личное письмо Александра III. Отнюдь не приказное. Издали можно было узреть размашистую руку богатыря: «Любезнейший Аркадий Дмитриевич! Как и родитель мой, прошу Вас послужить Отечеству, на этот раз…»

Право, мало что добр по природе – и мудр был государь: надо хоть чем-то занять Столыпина. Не по Балканам же сейчас, не по Кавказу, тем более не по Туркестану таскаться старому генералу, адъютанту отца. Государь обязан знать: в Кремле – тепло, уютно и от московских деревенек недалеко. Но не обязан догадываться, что от тех деревенек, как и от орловских да саратовских, Столыпин помышляет отказаться и потихоньку стаскивает родовое барахлишко в литовское Колноберже. Раз уж и фамильные портреты сюда переехали, считай, переселение на западные границы империи состоялось. Тогда как же Кремль?..

Сын испытующе вопросительно посматривал на отца. И отец понял:

– А Колноберже, Петр Аркадьевич, тебе и по завещанию, и по духу принадлежит. Ибо Александр – петербуржец, вполне законченный невский ловелас. Тебе Колноберже! Эк сколько детишек здесь можно будет наплодить!.. Не для Литвы иль Польши – для России, конечно. Уж ты постарайся, Петр. Свою планиду не упускай.

Петр засмущался перед такими красноречивыми шутками. Но отец – не мать уклончивая, привык все доводить до логического конца:

– Как здесь отдохнешь, думаю, прямой путь тебе в южные края… Чего воззрился? Старого воробья на мякине не проведешь. Говорю же: планиду свою не упускай!

Петр ничего не отвечал, зная характер отца.

– Туда, туда! Но не в Одессу, не в Одессу, не перебивай! – звякнул он бокалом, хотя Петр и не думал перебивать. – У Нейдгардтов поместья-то на Херсонщине, на лето туда перебрались. Тестю нашему тоже осточертело житье одесское… тамошние жиды, греки, мадьяры, контрабандисты… Содом и Гоморра! Надо тестюшку со всем семейством перетаскивать в Петербург. Как ты, Петр, думаешь?

Вот всегда так: по-столыпински. Сам безоговорочно решит – но вопрошает: «Как ты думаешь?..»

А чего тут думать, коль решено.

Решение ко всему прочему и приятное…

Ах, отец, отец! Один сын в могиле, у другого еще ни шло ни ехало, а уже здрасте, готово! Сам-то Нейдгардт хоть знает, что его опять в тестюшки возвели? Все-таки генерал Столыпин – не государь, чтоб не спросясь чины раздавать… кому Вечного Тестя, кому Глупого Жениха!..

Хорошо, всласть поворчал про себя младший Столыпин.

VIII

Собственно, «тестюшка» давно уже был под каблуком у жены. Всем кланом Нейдгардтов заправлял молодой да ранний брат Ольги Борисовны, одесский градоначальник. Вовсе не обязательно, чтоб все градоначальники были при почтенных сединах. Слава богу, он жил в Петербурге, крутился в свете, пока не получил эту хлебную должность, справедливо полагая, что Петербург от него не уйдет. А пока – пожить в свое удовольствие, качаясь на волнах между Одессой и Херсоном, разумеется, в лучших, роскошных каютах. Здешние чиновники любили жить, не подвластные невским ветрам. Весенний низовой Днепр. Лиманы. Море. Солнце. Что может быть лучше? Поместья-то были у Нейдгардтов вблизи Херсона. И так уж получилось, что именно брат Ольги встретил первым Петра Столыпина, неизвестно зачем нагрянувшего на берега Днепра. Но градоначальник был старше, прозорливее, вот и спросил за бокалом местного, густого вина:

– Может, без лукавого обойдемся, Петр Аркадьевич?

– Хорошо бы, Дмитрий Борисович, – легко пошел на поводу Петр.

– Тогда погостюем маленько на Днепре – да и в каютку, на волны.

– Право, до Одессы дорога не шаткая.

– А если не шаткая, то…

– …то самая верная. Там и море, там и Ольга, которая спит и видит, чтоб погостить на Днепре…

– …без отца и матери?

– Да пока, наверно, отец не нужен? Не нужна и мать? Если я верно мыслю, так до формального предложения дело ведь не дошло?

– Ох, Дмитрий Борисович!.. Прозорливец вы, как я посмотрю.

– Ох, Петр Аркадьевич!.. Смотрите – да не просмотрите зазря глаза. Ох-то ох, да и сам, как говорится, не будь плох. Ольге не так просто принять решение. Мучится, бедная, все еще оплакивает смерть Михаила. Себя винит… А в чем ее вина? Маленькое кокетство? Невинные улыбки? Уберите ее слезы! Осушите. Под таким-то славным солнцем…

И погостив на берегах широкого Днепра, Петр принял предложение младшего Нейдгардта. На пароходе, идущем в Одессу, для одесского градоначальника даже по здешним размашистым меркам – по аршину на каждый вершок – были созданы царские условия. Хотя полно! Часто ли цари, окруженные седой, безликой свитой, так счастливо проводят время? Студиоз, только что перешедший на третий курс, чувствовал себя на седьмом небе. У него была отдельная каюта, но время он проводил в капитанской гостиной, которая на эти сутки была отдана градоначальнику. Откуда в эту каюту, со всех сторон окруженную морем, постоянно набивалось румынских цыган, пожалуй, и сам градоначальник не знал. Разве что капитан знал, грек-пройдоха одесского разлива. Видно, он частенько причаливал в той или иной бухточке, а то и шлюпки спасательные за борт спускал. Цыгане-то цыгане, да все разные. Одних высаживали за борт, других подсаживали. Неторопко шел вроде бы и рейсовый, а вроде и личный пароход губернатора. Пассажиры, по глупости и неосмотрительности попавшие в этот рейс, не смели возражать и жались по своим каютам, а то и на ночной палубе. Ищи дураков! Пароход качался от вихревого перепляса, стекла вылетали от неизменного «Оля-ля!» да «Оля-лю!» А может, и от бутылок, которые ресторатор, тоже пьяный, как-то не так подавал. Окнам нечего запирать веселье: веселье должно ходить теми же волнами, которые разгулялись в ночи. Напрасно капитан вбегал: