Расскажи мне, как живешь - Агата Кристи

Однако в конце концов странные западные обычаи были приняты, хотя и с качанием головы и бормотанием. Раз в неделю им платили деньги, но некоторое недовольство аскерами осталось. Дело аскеров приходить за ними каждый день!

Правда это или нет, но история хороша! Мне бы только хотелось чувствовать себя менее тупой. Что такое со мной? Когда я попадаю обратно в лагерь, голова у меня кружится. Я измеряю температуру и обнаруживаю, что она 102о F! Кроме того, у меня болит где-то в середине и меня очень мутит. Я рада забраться в свой мешок и заснуть, отвергая всякую мысль об обеде.

* * *

Утром Макс выглядит встревоженным и спрашивает, как я себя чувствую. Я отвечаю со стоном: «Как умирающий!» Он выглядит еще более встревоженным. Он спрашивает, думаю ли я, что действительно заболела.

Я подтверждаю это предположение. У меня то, что в Египте называется «египетский желудок», а в Багдаде «багдадский желудок». Не очень забавно подхватить такое недомогание, когда ты в самой середине пустыни. Макс не может оставить меня одну, и все равно днем внутри палатки температура около 130о F! Разведка должна продолжаться. Я сижу скрючившись в машине, качаясь в лихорадочном бреду. Когда мы доезжаем до городища, я вылезаю и ложусь в том пятне тени, которую может дать высокий кузов Королевы Мэри, пока Макс и Мак бродят по городищу, исследуя его.

Честно говоря, следующие четыре дня это сплошной неослабевающий ад!

Одна из историй Хамуди кажется особенно подходящей к случаю – а именно о прелестной жене султана, которую он увез и которая дни и ночи воссылала жалобы Аллаху на то, что она осталась без подруг, совсем одна в пустыне. «И в конце концов Аллаху надоели ее причитания, и он послал ей подруг. Он послал ей мух!»

Я чувствую особую ненависть к этой прелестной леди за то, что она разгневала Аллаха! Весь день тучи мух, окружающие меня, не дают покоя.

Я горько сожалею, что вообще отправилась в эту экспедицию, и с трудом удерживаюсь, чтобы не сказать этого вслух.

После четырех дней только на жидком чае без молока я неожиданно оживаю. Жизнь снова прекрасна. Я съедаю колоссальную порцию риса с тушеными овощами, плавающими в жиру. Мне это кажется самым изысканным блюдом, какое я когда-либо пробовала!

После этого я взбираюсь на городище, у которого стоит наш лагерь – телль Сувар, на левом берегу Хабура. Здесь ничего нет вокруг – ни деревни, ни какого-нибудь жилья, даже шатров бедуинов.

Есть луна над нами, а под нами Хабур изгибается большой двойной петлей. Ночной воздух нежно пахнет после дневной жары.

Я говорю: «Какое чудесное городище! Нельзя ли нам копать здесь?» Макс грустно качает головой и произносит роковое слово.

«Римское».

«Как жаль. Это такое чудесное место».

«Я говорил тебе, – отвечает Макс, – что Хабур самое подходящее место! Сплошь телли по обоим берегам».

Несколько дней телли меня не интересовали, но я рада, что ничего интересного не пропустила.

«Ты уверен, что здесь нет того, что ты хочешь?» – спрашиваю я с надеждой. Телль Сувар мне очень нравится.

«Нет, конечно же, тут все есть, но оно все внизу. Нам пришлось бы копать вглубь сквозь римский слой. Мы можем найти что-нибудь лучше».

Я вздыхаю и шепчу: «Здесь так тихо и спокойно – ни души вокруг». В этот момент очень старый человек появляется совершенно из ниоткуда.

Откуда он пришел? Он медленно, неторопливо поднимается по склону городища. У него длинная белая борода и неописуемое чувство собственного достоинства.

Он вежливо приветствует Макса. «Как вы себя чувствуете?» «Хорошо, а вы?» «Хорошо». «Хвала Богу!» «Хвала Богу!»

Он садится рядом с нами. Наступает долгое молчание – вежливое молчание, предписываемое хорошими манерами, такое умиротворяющее после западной спешки.

Наконец старик спрашивает у Макса его имя. Макс говорит. Старик обдумывает его.

«Милван, – повторяет он, – Милван... Как светло! Как ярко! Как красиво!»

Он еще некоторое время сидит с нами. Затем, так же спокойно, как он появился, покидает нас. Больше мы никогда его не видим.

* * *

Теперь, поправившись, я действительно начинаю получать удовольствие. Каждое утро, едва рассветет, мы двигаемся в путь, обследуя каждое городище по пути, обходя его раз за разом по кругу и собирая черепки керамики. Затем наверху мы сравниваем результаты, а Макс отбирает те образцы, которые могут пригодиться, складывает их в полотняный мешочек и надписывает.

Между нами идет отчаянное состязание – у кого окажется главная находка дня.

Я начинаю понимать, почему у археологов привычка ходить, опустив взгляд к земле. Скоро, предчувствую я, я сама забуду, что можно смотреть вокруг или на горизонт. Я буду ходить, глядя под ноги, как будто только там может быть что-то представляющее интерес.

* * *

Я потрясена, как это часто бывало и раньше, принципиальной разницей между расами. Ничто не может различаться больше, чем отношение наших двух шоферов к деньгам. Абдулла едва ли пропускает хоть один день, не попросив аванс в счет своего заработка. Его бы воля, он получил бы авансом все сразу и, как я склонна думать, все это было бы истрачено меньше чем за неделю. С арабским размахом Абдулла спустил бы все в кофейнях. Он бы показал себя! Он бы «создал себе репутацию»!

Аристид, армянин, проявляет величайшее нежелание получить хотя бы пенни из своего жалованья: «Вы сберегите это для меня, Хвайа, до конца путешествия. Если мне будут нужны деньги на какие-нибудь мелкие расходы, я приду к вам». До сих пор он попросил всего четыре пенса из жалованья – купить пару носков!

Его подбородок теперь украшает пробивающаяся борода, отчего он делается уже совсем похожим на какой-то библейский персонаж. Так дешевле, объясняет он, если не бриться. Экономишь деньги, которые пошли бы на бритвенное лезвие. А здесь, в пустыне, это не имеет значения.

К концу путешествия Абдулла опять будет без гроша и, без сомнения, опять будет украшать собой берег в Бейруте, ожидая с арабским оптимизмом, что Божья милость пошлет ему новую работу. А у Аристида заработанные деньги останутся нетронутыми.

«А что ты хочешь с ними делать?» – спрашивает Макс.

«Они пойдут на то, чтобы купить такси получше», – отвечает Аристид.

«А когда у тебя будет такси получше?»

«Я буду зарабатывать больше, и у меня будет два такси».

Я легко могу себе представить, что, вернувшись в Сирию через двадцать лет, я увижу Аристида обладателем огромного богатства и большого гаража, живущим, очень может быть, в большом доме в Бейруте. И даже тогда, смею утверждать, он не станет бриться в пустыне, раз на этом экономится цена бритвенного лезвия.

А ведь Аристид вырос не среди своего народа. В один прекрасный день мы встречаем каких-то бедуинов и они окликают его, он им отвечает, размахивая руками и крича что-то приветливое.

«Это, – объясняет он, – племя Анаиза, я к нему принадлежу».

«Это как?» – спрашивает Макс.

И тут Аристид своим добрым, счастливым голосом, со спокойной, веселой улыбкой рассказывает свою историю. Историю маленького мальчика семи лет, которого со всей его семьей и другими армянскими семьями турки живыми бросили в глубокую яму. Их полили дегтем и подожгли. Его отец и мать, двое братьев и сестры – все заживо сгорели. А он, оказавшись под ними всеми, был еще жив, когда турки ушли, и позже его нашел кто-то из арабов Анаиза. Они взяли его с собой и приняли в племя Анаиза. Он вырос как араб, кочуя вместе с ними по пастбищам. Но когда ему исполнилось восемнадцать, он отправился в Мосул и там потребовал, чтобы ему выдали документы, подтверждающие его национальность. Он армянин, а не араб. И все же кровное братство сохранилось, и для племени Анаиза он все еще один из них.

* * *

Хамуди и Максу очень весело вместе. Они смеются, поют песни, обмениваются историями. Иногда, когда смех уж очень веселый, я требую перевод. Бывают моменты, когда я завидую тому, как они веселятся. Мак все еще отделен от меня непреодолимым барьером. Мы сидим рядом на заднем сиденье и молчим. Любое мое замечание оценивается в соответствии с его достоинством, и Мак поступает с ним соответственно. Никогда мне не приходилось чувствовать, что мой успех в обществе столь низок. Мак, со своей стороны, кажется вполне счастливым. Есть в нем некая прекрасная самодостаточность, которой я не могу не восхищаться.

* * *

Тем не менее, когда упаковавшись в спальный мешок на ночь, в уединении нашей палатки я обсуждаю с Максом события дня, я упорно утверждаю, что Мак не совсем человеческое существо!

Уж если Мак сам произносит какое-то замечание, то это, как правило, что-нибудь угнетающее. Враждебный критицизм, кажется, доставляет ему определенное унылое удовлетворение.

Сегодня я встревожена все возрастающей неуверенностью моей походки. Каким-то таинственным образом мои ноги, похоже, утратили согласованность. Меня удивляет определенный крен на левый борт. Вдруг это, со страхом размышляю я, первый симптом какой-то тропической болезни?