Гипнотизер - Андреас Требаль

Мари Боне сочувственно вздохнула, поднялась со стула и обняла меня — то было нежное, целомудренное объятие — так маленькая девочка обнимает престарелого отца, поздравляя его в день рождения. Но для меня оно стало незабываемым. И не только потому, что впоследствии нам с Мари уже не случалось переживать пространственной близости, а еще и потому, что мы тогда пообещали всегда помогать друг другу.

Теперь-то я понимаю, что Мари Боне сделала для меня куда больше, чем я для нее.

Так как женщина была еще очень слаба, она тут же вновь уселась и, внимательно взглянув мне в глаза, доверительно поведала свою историю, совсем как брату.

— Знаете, дома у нас всегда все было очень по-простому, очень по-земному, сказано — сделано, и никаких рассуждений. В семье моего мужа и слыхом не слыхали ни о каких болезнях. Они все общительные, весельчаки, такие отзывчивые. Им дела нет, если из бойни на улицу кровь течет потоком и прохожие пачкают обувь. И мужу моему наплевать, если летом в жару отходы — мозги, жилы, кишки — сваливают в канаву, что мухи роятся и червяки кишат и вонь такая, что не продохнуть. Но самое невыносимое — муж меня никак попять не желает! Я для него нежное, по далекое существо. Он любит меня, балует, оберегает, все старается раскормить меня, будто скотину какую. «Мы сделаем из тебя свою!» — в шутку повторяет он, но я же вижу, что он всерьез. Ах, как все это ужасно! Все вокруг меня обожают — ты наша козочка, только и слышишь от них.

— Вы не любите мужа?

— Я уважаю его, пеню его прямому, терпение. Это не любовь, но кто из женщин любит мужа? О таком лишь в романах писано. Я и вышла за него лишь потому, что родителям удалось внушить мне, что, мол, такой хрупкой красавице необходима в жизни опора, здоровый и сильный мужчина, муж. Они только об этом и говорили, и однажды я сдалась. Я вдоволь наслушалась их рассуждений о любви, семейном счастье, уверенности… Сначала это смешило меня. А потом уже нет, я поверила им, ничто во мне больше не протестовало. Теперь-то я понимаю, что попалась на удочку ничего не значащих красивых слов.

Я осторожно, как бы невзначай взглянул на мадам Боне, сосредоточившись на том, чтобы поймать, завлечь ее в свой взгляд, опутать ее незримыми нитями, заключить ее в кокон из них. И снова вынужден был признать, что Мари от природы очень и очень внушаема. Поразительно быстро она отдавалась теплоте и ясности моего взора, его одного достаточно было для установления теснейшего контакта между нами. Тут уж не требовалось ни назойливо щелкающих метрономов, ни возложений ладоней на голову, ничего. Никаких гипностимуляторов. Даже глаза ее оставались открытыми — что для психиатра вроде моего патрона Роже Коллара уже являлось несомненным признаком душевного заболевания: он твердо убежден, что тот, кто способен подчиниться одному лишь пристальному взору, куда ближе к безумству, нежели к нормальности. Глупое и ни на чем не основанное утверждение, почерпнутое Колларом из вышедшей в свет в 1816 году книги Эскироля «О душевных заболеваниях».

— Мадам, я всего лишь смотрю на вас, и вы уже готовы подчиниться мне?

— Да. Потому что вы смотрите на меня не так, как этот Эскироль! Вам я доверяюсь. Вы желаете мне хорошего. Я чувствую себя свободной как птица и готова последовать за вами куда угодно.

Внезапно я понял, что Мари Боне видит во мне человека, способного открыть ей мир, в который она могла бы отправиться и в будущем. Ее чувства обострились, она будто очнулась ото сна. Точно незримые нити связали ее с реальностью, с другой стороны, она продолжала пребывать во сне наяву. Казалось, она лишена тела, но вокруг нее пылало недоступное взору пламя мириад чувствительнейших нервных окончаний, в море атмосферы и эфира дожидавшихся новых посланий, новых событий и новых ощущений.

— Если бы вы просто уставились на меня, месье, — продолжала Мари Боне, — вы уподобились бы тигру. Пугливые животные, к каким я принадлежу, тогда вымерли бы. Но вы не тигр и вообще не из земных хищных тварей. От вас исходит свет…

— Что вы ощущаете?

— Я вижу себя со стороны, но и фасолевый суп, хлеб и вино в желудке. Мое тело — часовой механизм внутри кристалла. Мне кажется, что я различаю вены, мозговые извилины. И тут же чувствую, что вас охватывает ужас, ведь так? И, одаривая меня верой, вы лишаете себя покоя. Вас пугает, что я могу забраться вам в душу, стану бродить по тем потаенным ее закоулкам, куда вы запрятали свою боль.

— Вы правы, мадам, — ответил я, будучи не в силах заострять внимание на только что услышанных от нее страшных вещах. Я и на самом деле лишился покоя. — По-моему, вы словно ясновидящая, способная видеть то, что остальным недоступно. Как это объяснить, понятия не имею. Я всего лишь лекарь, желающий вернуть вас в семью, а вам — аппетит. И мое желание исполнится, если вы того захотите, но вы вправе и остаться. Могущество в вас, не во мне. Но могу вас заверить, это было бы для меня самым настоящим даром.

Мари Боне не отвечала. Затаив дыхание, я наблюдал, как газельи глаза вдруг стали косить. Женщина вперила сей странный взор в меня, в то время как горизонтальные полулуния ее белков на мгновение как бы угасли, но уже мгновение спустя они снова обрели прежний живой блеск.

Я почувствовал себя отринутым и беспомощным. Однако инстинкт подсказывал мне, что теперь не время поддаваться тщеславию, падать духом, к примеру, отдавшись воспоминаниям о Жюльетте. И то и другое повредило бы контакту, установившемуся у меня с Мари, порвало бы его незримые нити. Все зависело только от нее. Я рассчитывал, что проявленное ко мне доверие пробудит в ней желание доставить мне радость. Потому что, по моему глубочайшему убеждению, именно в свободе, но не в принуждении и заключался секрет всех удачных внушений. Если мадам Боне оставила бы попытки стереть из памяти все, что пережила в состоянии транса, а рассмотрела бы это как часть своей биографии и судьбы, она давным-давно справилась бы с состоянием, грозившим ей голодной смертью.

Но для меня она ничего упрощать не намеревалась. Ибо для проникновения в потаенные уголки ее души мне было необходимо средство — мои гипнотические способности.

— Вы придете к нам в гости?

— Если таково ваше желание — приду.

— Это позволит мне преподнести вам подарок. В конце концов, и в будущем мне наверняка потребуются эти удивительные странствия, как вы считаете?

Мой ответ был таков:

— Ну и кто же, по-вашему, был здесь активной стороной, Мари? — Однако неужели у меня не было достаточных оснований возгордиться своими умениями?

Месье Боне был вне себя от счастья вновь обнять свою Мари. Эскироль также был вполне удовлетворен. Сальнетрие могла записать на свой счет еще один медицинский успех, независимо от того, была ли в том его личная заслуга или же нет. От лица всех он пригласил меня как-нибудь встретиться с ними, мол, нам всем неплохо друг у друга поучиться.

Явно польщенный, я обратился к месье Боне, решившему проявить великодушие и щедрость: он ни много ни мало объявил меня другом семьи, заверив в том, что отныне и вовеки веков я желанный гость на рю де Бабилон.

Со смешанным чувством я наблюдал, как месье Боне уже во второй раз обнял супругу. Интересно, сколько же еще Мари сможет все это выдерживать? Уже одно то, как он пожирал ее глазами! Ни упрека! Ни злобы! Месье Боне представлял собой самую настоящую колоду, деревянную чурку, покрытую мягкой и нежной, словно масло, корой, добросердечную и готовую в своем добросердечии удушить и расплющить. Так что не приходилось удивляться, что месье Боне вполне понял меня, когда мы на прощание перекинулись парой слов. Разумеется, он был мне малоприятен, и его рукопожатие оказалось досадно крепким, однако глаза этого человека светились не только неподдельной радостью, но и умом.

— Обязательно, обязательно! Мы уж вам покажем, что такое настоящее гостеприимство! — Месье Боне с размаху шлепнул себя по голове. — И как только я сам не докумекал! Она ведь и есть газель, ей нужен простор, воздух! Светлая прогалина в лесу! А мы, будто стадо свиней, не отпускали ее от себя, дожидаясь, пока она вместе с нами в навоз завалится! Нет! Мари откроет салон! Она будет читать книги! А все наши с ней дети станут учеными! Все, кроме одного! Ему предстоит продолжить мое дело.

Еще раз наградив собственный череп увесистым шлепком, месье Боне оглушительно расхохотался и возложил мне на плечо свою тяжелую лапищу. Сей жест мог означать лишь одно — я, таким образом, до конца дней своих связан с ним узами нерушимого товарищества. От Боне разило мясными специями — майораном, тимьяном, орегано, перцем. У меня мгновенно потекли слюнки.

Скромность прежде всего! Внутренний голос шептал мне именно это, приятный, вкрадчивый, и все же предостережение насторожило меня. Более того, я почувствовал, как меня будто что-то сдавливает. Источающий отраву камень. Стоило сосредоточиться на себе, прислушаться к тому, что происходит внутри, как я вновь ожил. Чем сильнее я подавлял желание не предавать широкой огласке историю болезни Боне, уже хотя бы потому, что не желал подвергать испытанию симпатию ко мне Эскироля, тем отчетливее я чувствовал давление этого самого камня.