Последний выстрел Солтмурада - Александр Никонов

Пороховая гарь заволокла всю Россию. Взрывы в Буйнакске, Москве и Волгодонске посеяли панику и страх, а властей заставили задуматься, какого же зверя взлелеяли они собственными руками.

Запахло порохом и кровью и в госпитале, где работал Меркулов. Скоро сюда прибыла первая партия раненых из Чечни и Дагестана. Виталию за свою операционную практику многое пришлось повидать, но такого видеть ему еще не приходилось: лохматые культи, перемешанные с землей внутренности, осколки в голове, потусторонние взгляды солдат, которые вздрагивали при каждом нечаянном стуке.

В операционной Меркулову приходилось проводить по восемнадцать-двадцать часов в сутки, но он не жаловался. Что толку ныть, если сейчас по всей стране госпиталя и больницы заполнены ранеными и больными. Легкораненые солдатики отходили от войны обычно быстро, уже через несколько дней они начинали ходить по палатам и искать земляков, успокаивали в письмах родных, заигрывали с молодыми сестричками, а порой и шалили. Тяжелее было с теми, кто остался без рук, без ног, без глаза или без метра кишок. В их глазах еще отсвечивались взрывы бомб, смертельные всполохи кинжального огня и такая беспросветность, что психологи не знали, как к ним подступиться и успокаивали себя только тем, что все-таки лучший лекарь – это время.

Медперсонал госпиталя особенно внимательно отнесся к судьбе молодого парнишки, который после тяжелого ранения потерял память. Он не помнил ни себя, ни родных, ни города или села, где родился и вырос. Война благодарно стерла из его памяти все ужасы, которые он пережил, а вдобавок и все остальное. Но нейрохирурги утверждали, что это для раненого благо, ибо организм включил свой защитный механизм, и со временем память к нему может возвратиться.

Тщетно от него пытались узнать его фамилию, адрес, имена родных или хотя бы номер войсковой части, в которой он служил. В сопроводительных документах он значился как неизвестный, а «смертного» жетона при нем не оказалось. Ничего не знали о нем и те раненые, которых привезли вместе с ним. Странное ощущение было у всех работников госпиталя, будто появился человек из ниоткуда, повоевал и пришел в никуда. Скоро слух о необычном раненом распространился по всему городу, его судьбой заинтересовались вездесущие журналисты. И уже через несколько дней в газетах и на телевидении заговорили о неизвестном солдате-герое. Если бы начальство госпиталя знало, какую мину оно подложило под себя, разрешая журналистам общаться с медперсоналом!

Уже после первого показа сюжета по телевидению госпитальные коридоры и кабинеты наполнились бесконечными телефонными звонками. Казалось, пол – страны узнало в неизвестном солдате своего сына, брата, друга, мужа. Начальник госпиталя схватился за голову, проклиная тот момент, когда он, конечно, из милосердных побуждений, пустил жадных до сенсаций журналюг на порог.

Отключили почти все телефоны, чтобы они не мешали работать. Но, как известно, русское милосердие не знает границ. Окружной госпиталь стали осаждать толпы людей: здесь были и те, кто был уверен в родстве с незнакомым героем, и сердобольные старушки, которые приносили всякую снедь для «бедного солдатика», и просто любопытные, сгоравшие от нетерпения увидеть что-то эдакое. Чтобы не обижать людей, у них брали все: пироги, соленья, варенья, яйца, шашлыки, конфеты, печенье. Все это тут же распределяли по палатам. Ребятишки, ворочавшие нос от надоевших каш, компотов и жиденьких супов, все эти дни чувствовали себя именинниками.

Поистине, русская доброта может доходить до изуверства. Пришлось принимать экстренные меры: для охраны госпиталя вызвали наряд из воинской части, а потом пригласили фотографа, который сделал большой портрет раненого бойца, и вывесили его перед входом.

Однажды у входа в госпиталь появилась низенькая полуседая женщина в старом потертом пальто с облезлым воротником, в тяжелых литых сапогах и коричневой клетчатой шали. Она не плакала, не билась в истерике, как некоторые другие, а просто подошла к охранникам и сказала:

– Сыночки, тут у меня сын лежит, вы бы пропустили меня.

Строгий сержант, намаявшийся с посетителями, спросил пропуск.

– Да какой еще пропуск, мила-ай, – пропела женщина, – я из самой Сибири прикатила, а там никаких пропусков не дают.

Наконец сержант сжалился, спросил имя и фамилию больного, проверил по спискам.

– Нет, мать, тут вашего сына, ищите в другом месте.

– Да как же нет-то, вот и потрет его висит и по теливизору его показывали. Приехала, а тут еще и не пускают. – Женщина заплакала, вытирая слезы концом платка, который был под шалью. – Сы-ын это мой родненький, Ко-олька. Один он у меня, никого больше на свете нет. А тут еще и не пуска-ают.

Но бдительный сержант не дрогнул, он уже столько повидал на своем посту «родственников» безымянного солдата, что уже никому не верил. Но, видно, что-то дрогнуло в его душе, он вызвал Меркулова и показал на заплаканную женщину:

– Вот, товарищ капитан, говорит, что она мать этого солдата. – И показал на портрет.

– Здравствуйте, – поприветствовал ее Меркулов и, заметив, что их начинают окружать любопытные посетители, добавил: – Давайте пройдем в мой кабинет.

Сержант исподлобья посмотрел на капитана и, отведя глаза, неуверенно сказал:

– Сумку бы проверить надо, мало ли что.

Но Меркулов так на него взглянул, что сержант чуть не поперхнулся. В кабинете женщина степенно развязала шаль, опустив ее на плечи, показала свой паспорт, свидетельство о рождении сына, фотографии. Сомнений не оставалось – парень, потерявший память, обрел имя и мать.

Женщина не спешила в палату к сыну, видно, что-то еще держало ее вдали от него. Она взахлеб рассказывала о своей нелегкой судьбе, которая была копией судеб тысяч российских женщин. Она говорила, одновременно плача и улыбаясь сквозь слезы там, где речь заходила об ее ненаглядном сыночке:

– Ведь сама-то я детдомовская, прижила Кольку с одним лесорубом. Прилипчивый был, паразит. Я тогда в леспромхозе работала, а он, как только узнал, что я беременна, рассчитался и уехал куда-то. Куда, и до сих пор не знаю. Ростила одна, леспромхоз, спасибо ему большое, помогал. Выкормила, выучила, вырастила, а тут – армия. Я три дня в ногах у военкома валялась, просила, умоляла, чтобы он не забирал моего кровинушку. Убедил он меня, проклятый, что не может этого сделать, пообещал его пристроить в строительную часть, чтоб не послали его в Чечню или еще куда. Я и поверила, дура.

Да и сам он писал, что на службе у него все хорошо, что товарищи его не обижают, что, мол, строют они какой-то секретный объект для ихнего генерала. Потом, правда, писем долго не было. А когда получила от него весточку, то сильно обрадовалась. Он, Колька-то мой, прописывал, что приедет домой с большими деньгами, и мы уедем жить в поселок. Я только посмеялась – ну какие у солдата заработки! Он – ведь глупый еще! – видать, контракт подписал, вот его и послали в Чечню.

Однажды ко мне прибежала ко мне Настя Поренкова, соседка моя, говорит, что мово Кольку по теливизору показывают, что лежит, мол, он раненый и самого себя не помнит. Теливизора у меня нет, мне и радива одного хватало. Ну, подхватилась я, побежала к ней. Еле дождались новостей, я за это время, наверно, столько слез пролила, сколько за всю жизнь не выплакала. Боженька мой! И правда, лежит мой сынок со всех сторон забинтованный, но я его сразу признала по шрамику на губе. Он когда маленький у меня был, упал и порезался об стекляшку. Метка так и осталась. Его корреспонденты окружили, спрашивают, что, как да откуда, как фамилия, где живут родители, а он, бедненький, только хлопает своими глазками и… мо… молчит.

Женщина расплакалась и долго сморкалась в платок. Наконец, она успокоилась, поглядела на Меркулова:

– Вы меня извините. Вы совсем молодой, не знаю, есть ли у вас дети. Если есть, то вы меня поймете, доктор.

Меркулов чуть и сам не заплакал, так его умилило произнесенное женщиной старое, доброе и, увы, забытое слово «доктор». Он налил из графина воды, накапал в стакан валерьянки и подал женщине. Его ждало так много дел, но он не мог просто встать и уйти, понимая, что свое горе и страдание она везла через полстраны, и если ей не дать сейчас выговориться, то появится еще один калека, душевный калека. А женщина, выпив воды, продолжала:

– Вы извините меня, доктор. Я сейчас, я справлюсь.

– Ничего, ничего, – поспешил он ее успокоить. – Я вас понимаю.

– Ну вот. Я побежала к нашему директору, попросила отпуск. Он говорит: отпуск дам, а денег в кассе нет ни копейки. Дал мне немного своих. На кордоне узнали про мое горе, собрали с миру по нитке на дорогу да на гостинцы. Ох, если бы не люди, я бы не знаю, что с собой сделала.

Тут женщина словно опомнилась, подняла свои еще молодые, страдальческие глаза – Меркулова поразил контраст между этими молодыми карими глазами и увядающим лицом – и спросила: