Послушник дьявола (Хроники брата Кадфаэля - 8) - Эллис Питерс

- Я сражался вместе с Робертом Нормандским, кого среди нас только не было - бритты, норманны, фламандцы, шотландцы, бретонцы, - всех не перечислишь! Когда город был взят и Болдуин коронован, большинство вернулось домой; на возвращение ушло два-три года. Ну а меня к тому времени взяли служить на море, и я остался. Там вдоль берега водились пираты, у нас всегда была работа.

Молодой человек не пропустил ни слова из того, что говорил Кадфаэль; он дрожал, как необученная, но породистая охотничья собака, заслышавшая звук рога; однако ничего при этом не произнес.

- А в конце концов я вернулся домой, потому что здесь мой дом, и я чувствовал, что мне это нужно, - продолжал Кадфаэль. - Какое-то время служил наемником тут и там, а потом угомонился, пришло время зрелости. Но я хорошо побродил по свету.

- А теперь - что ты делаешь здесь? - В голосе Мэриета слышался неподдельный интерес.

- Выращиваю травы, потом сушу их и делаю лекарства для больных, которые приходят к нам. Я лечу еще многих помимо нашей братии.

- И ты доволен жизнью? - Это прозвучало как заглушенный крик протеста; выходило, что Кадфаэль не должен был быть доволен.

- Лечить людей - после того как долго наносил им раны? Что может быть лучше? Человек делает то, что ему повелевает делать долг, - осторожно произнес Кадфаэль, - сражаться, если он обязался сражаться, или уговаривать бедняг не воевать, или убивать, или умирать, или лечить. Полно людей, считающих, что имеют право указывать тебе, как жить, но пробиться сквозь толпу и найти истину можешь только ты сам, если озарение укажет тебе, куда идти. Знаешь, что мне далось труднее всего? Повиновение. Я ведь уже стар.

"И я свое отгулял, да еще как! - добавил он про себя. - Интересно, что же я пытаюсь сделать сейчас? Предостеречь парня, чтобы не торопился принести дар, которого принести не может, потому что сам еще не обрел его?"

- Верно! - вдруг воскликнул Мэриет. - Каждый должен делать то, что на него возложено, и не задавать вопросов. Это и есть повиновение? - Он повернулся к Кадфаэлю, и тому показалось, что у юноши такое выражение лица, будто он, как некогда сам Кадфаэль, только что поцеловал рукоять своего кинжала и дал обет пролить кровь за дело для него столь же святое, каким было когда-то для Кадфаэля освобождение гроба Господня.

Мэриет все время не выходил у Кадфаэля из головы, и после вечерни, припоминая случившуюся днем беду, он поделился с братом Павлом своей тревогой.

Павел оставался с детьми в монастыре, и ему рассказали только о неудачном падении брата Волстана, но о необъяснимом ужасе, охватившем Мэриета, Павел не знал ничего.

- В общем, ничего странного, что он испугался, - увидев лежащего в крови человека, они все были потрясены. Но он, несомненно, ощутил что-то необыкновенно страшное.

Брат Павел при мысли о своем трудном подопечном с сомнением покачал головой:

- Он всегда все воспринимает крайне остро. Я не нахожу в нем спокойствия и уверенности, которые свойственны истинному призванию к монашеской жизни. О, он само воплощение послушания: что бы я ему ни велел, он все делает, какую бы работу ему ни поручили, он ее выполняет, - это та телега, которая бежит впереди лошади. У меня никогда не было более старательного воспитанника. Но другие не любят его - он их избегает. От тех, кто пытается приблизиться к нему, он отворачивается и при этом бывает груб и резок. Он предпочитает одиночество. Говорю тебе, Кадфаэль, я никогда не видел послушника, который исполнял бы свое послушничество так старательно и так безрадостно. Ты хоть раз видел, чтобы он улыбнулся, с тех пор как попал сюда?

"Да, один раз видел, - подумал Кадфаэль, - днем, как раз перед тем, как упал Волстан. Тогда Мэриет собирал яблоки в саду; он первый раз вышел за пределы монастыря после того, как отец привез его".

- Как ты думаешь, может, вызвать его на капитул? - с сомнением в голосе спросил Кадфаэль.

- Мне кажется, я придумал лучше, по крайней мере я надеюсь на это. Когда имеешь дело с подобной натурой, не хочется жаловаться, тем более что прямых оснований для жалоб нет. Я поговорил о нем с отцом аббатом. "Пошли его ко мне, - сказал Радульфус, - и успокой, объясни, что я здесь для того, чтобы каждый, кто испытывает нужду во мне, от самого младшего из мальчиков до любого из монахов, мог откровенно говорить со мной". И что из этого вышло? "Да, отец мой; нет, отец мой; хорошо, отец мой!" - и ни слова, которое бы шло от сердца. Единственное, что заставляет его раскрыть рот, это заявление, что он совершил ошибку, придя сюда; и что ему нужно снова все обдумать. Тут-то он быстренько становится на колени и молит, чтобы срок его испытания сократили, чтобы ему разрешили как можно скорее постриг. Отец аббат прочел ему целую лекцию о смирении и о том, как правильно употребить год послушничества, и мальчик принял все близко к сердцу, во всяком случае так казалось, и обещал быть терпеливым. И все же он торопит. Книги он проглатывает быстрее, чем я успеваю снабжать его ими, он стремится приблизить время пострига любой ценой. Менее расторопные обижаются на него. Те, кому удается поспеть за ним, при том, что они начали на два или более месяца раньше, говорят, что он их презирает. То, что он их избегает, я видел сам. Не буду отрицать, он беспокоит меня.

Беспокоился и Кадфаэль, хотя ничем не обнаруживал силу своего беспокойства.

- Я могу только удивляться, - продолжал брат Павел задумчиво. "Передай ему, что он может приходить ко мне, как к своему отцу, ничего не боясь", - говорит аббат. Будет ли это поддержкой для парня, только что покинувшего родной дом? Кадфаэль, ты видел их, когда они приехали? Обоих вместе?

- Видел, - осторожно ответил Кадфаэль, - но только несколько минут, пока они спешивались, отряхивались от дождя и заходили внутрь.

- Когда это тебе требовалось больше минуты? - хмыкнул брат Павел. - Ну а его отец! Я был при этом, видел, как они прощались. Без единой слезинки, несколько сухих слов - и отец ушел, оставив сына со мной. Я и раньше видел, многие так поступали, страшась расставания не меньше, чем их дети, а может, и больше. - Судьба лишила брата Павла возможности обзавестись детьми, давать им имена, нянчить, растить, однако было в нем, в этом монахе, что-то, что обнаружил аббат Хериберт, человек не мягкий и не слишком дальновидный, а обнаружив, доверил ему воспитание мальчиков и послушников, - и этого доверия Павел ни разу не обманул. - Но я никогда раньше не видел, чтобы отец уходил, не поцеловав сына. Никогда. А старый Аспли ушел.

Ночью, часа через два после повечерия, единственным светом в дормитории оставался свет от небольшой лампы, горевшей у подножия черной лестницы, а единственными звуками - доносившийся иногда вздох кого-нибудь из спящих, который поворачивался на другой бок, или тихие осторожные шаги бодрствующего брата. В конце дормитория у приора Роберта был собственный угол, который как бы венчал, замыкая, весь длинный открытый коридор, по обе стороны которого жила остальная братия. Бывали случаи, когда кто-нибудь из молодых монахов, еще не освободившийся от греха старика Адама, радовался крепкому сну приора. Было известно, что и Кадфаэль покидал иногда ночью свое ложе и выскальзывал наружу, если для этого находились достаточно веские причины. Его первые встречи с Хью Берингаром, до того как этот молодой человек завоевал Элин и получил свою должность, происходили именно ночью, и, выходя из монастыря, Кадфаэль не спрашивал разрешения. И никогда не пожалел об этом! А то, о чем Кадфаэль не сожалел, ему очень трудно бывало припомнить на исповеди. Хью был тогда для него загадкой, непонятным молодым человеком, который мог оказаться и другом, и врагом. Постепенно, раз за разом, Кадфаэль научился доверять Хью, и тот стал его другом, самым близким и самым дорогим.