Третий Рим - Лев Жданов

В это самое время шествие с больным князем миновало неширокий в этом месте пригородный посад и подошло к Боровицкой башне, ворота которой, несмотря на такой неурочный час, были раскрыты. Подъемный мост тоже опущен.

Всадники с факелами, составлявшие свиту больного князя, идут тихо, без говора, соразмеряя ход коней с шагом носильщиков, несших князя; но обитатели посада, собравшиеся было уже на покой, услыхали необычный шум, легкий лязг оружия, мерный топот десятка-другого конских копыт по мерзлому насту зимнего проезжего пути.

Наскоро накинув тулупы, иные отмыкают калитки, выбегают на улицу поглядеть: что случилось? Кое-где выходят на улицу оконца изб и домов, затянутые пузырем в жилищах победнее или слюдою у тех, кто богаче. Жадным, пытливым взором обладатели подобных оконцев приникали к этим отдушинам на свет Божий, теперь полузанесенным снегом, полуокованным льдом. И, напряженно вглядываясь в ночную тьму, старались разгадать напуганные посадские: что значит этот кровавый, зловещий свет факелов, которые медленно движутся по дороге вместе с тенями многочисленной толпы конных и пеших людей?.. Почему ночью, в такое непогодное, позднее время кто-то приближается к «городским», кремлевским воротам. Ведь в крепость, какою служит для Москвы Кремль, кроме великого князя, святителя-митрополита да семьи княжой, и не пустят ночью никого. Кто же эти ночные странники?

Строя тысячи самых фантастических предположений, долго не может уснуть встревоженный посадский люд. И никто не решился, конечно, выйти поглядеть и разузнать, в чем дело. Слишком тревожное время переживает Русь. Каждый боится за себя и дрожит за свою шкуру.

У самых ворот Боровицких, где широкое место от стены и дальше было совсем не заселено, пустовало на случай вражеского нападения, – здесь тоже виднеются багровые языки дымных, ветром колеблемых факелов.

Великая княгиня там с сыном, с митрополитом, с ближними ждет больного государя.

У княгини глаза распухли от слез, но она крепится, опирается на руку преданной Аграфены Челядниной, приближенной своей наперсницы и мамки ее первенца, княжича Ивана.

Самого княжича, укутанного в теплую женскую шубейку, спящего, несмотря на ночной холод, держит на руках мощный красавец, брат Аграфенин, князь Иван Овчина. Тут же и Шигоня, и Михаил Глинский, дядя государыни, и Головины: Иван да Димитрий Владимирычи, казначеи большой казны государевой, и многие другие.

Тихо, печально стоят, ждут, пока приблизятся к ним огни и люди княжеского поезда.

Вот круг света от факелов, которые несут за больным, яркое сверкание слилося на грани своей с кругом света, порождаемого факелами, которые держат в руках провожатые Елены. В сторону тихо отъезжают словно подплывающие в полутьме всадники, едущие впереди носилок; вот и самые косилки забелели на свету. А на них вытянутое мощное тело великого князя.

Жив ли еще?..

Этот вопрос молнией проносится в мозгу у всех.

Очень уж он неподвижно лежит.

Обок с носилками, держась рукой за их край, словно оберегая больного от неожиданных раскачиваний и толчков, идет с поникшей головой воевода Сицкий.

И у него глаза красны. От ветра, от слез ли – кто разберет? Благо, не очень светло.

– Жив? – с надеждой и тоской спрашивает тихо-тихо, почти беззвучно Елена у Сицкого.

А сама склонилась над носилками, впивается взором в страшно изменившееся лицо мужа.

Воевода делает ей утвердительный знак и в то же время движением руки советует сдержаться.

Глотая, подавляя рыдания, подступающие к устам, Елена делает усилие, с улыбкой наклоняется над страдальцем и шепчет:

– Здрав буди, княже мой любимый. Что с тобой? Аль в пути недугу дали разойтися очень?

Но тут же она чувствует, что ее всю мутит: тяжелый, невыносимо резкий запах тления ударил ей в лицо. И непроизвольно подносит она к лицу руку, стараясь защитить себя от этой одуряющей волны неприятного, отталкивающего запаха.

Сейчас же опомнясь, поднимает руку выше и, словно стирая слезы с глаз, опять опускает ее.

– А, ты здесь, голубка! – раскрывая глаза, произнес Василий. – Что, узнала? Не испугалась?.. А Ваня? А Юра? Здоровы?..

– Здесь Ваня… Вот… А Юру побоялась студить, младенчика…

И княгиня при этом указала на спящего первенца, которого Овчина поднес почти к самым носилкам.

Василий зашевелил ослабевшей рукою. Елена поняла движение, подхватила руку мужа, целуя ее на пути, и возложила на головку спящему княжичу.

– Да благословит тебя Господь, сын мой первородный, княжити и володети на многие лета.

– Многая лета!.. – словно гулкое, но негромкое эхо, подхватили все, стоящие вокруг.

– Здесь ли отец митрополит?

Митрополит Даниил выступил вперед, ярко озаряемый красным огнем факелов, весь черный, с белым своим клобуком на голове, с пастырским, раздвоенным сверху посохом в руке, с четками на другой.

– Благослови, владыко! – стараясь лежа склонить голову, произнес Василий.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, сим животворящим Крестом благословляю тя, чадо, на телесное оздоровление и во искупление всех грехов…

И, приняв крест из рук у стоявшего рядом архиерея, он осенил широким крестным знамением больного.

– Аминь… – опять зарокотало людское эхо…

– Вот, спаси тебя Господь… Сразу словно легче стало… Чую, теперь доживу до утра… Увижу еще раз солнце красное… – пролепетал Василий. – А я было боялся…

Княжич Иван в это самое мгновение проснулся и от холода, проникавшего к нему за спинку, и от людского говора. Ведь у него в опочивальне тихо так ночью. Только и слышно: светильники в лампадах потрескивают да сам он ровно, тихо дышит. А тут – совсем другое…

Оглянулся – испугался… уже заплакать готов. Вдруг увидал отца. Хотя и не часто и не подолгу приходилось занятому государю пестовать первенца, но любили они очень друг друга. И сразу рванулся княжич Иван к отцу…

– Тятя!..

Осторожно приблизил Овчина ребенка к лицу Василия. Пока тот пересохшими губами прикоснулся к волосам своего первенца, ребенок разглядел страшную перемену, происшедшую с князем, сразу отшатнулся от отца, оглянулся, увидал мамку Челяднину и так рванулся к ней, что чуть не выпустил его из рук князь Овчина.

– Мамка… мамушка… боюсь… Страшный тятя какой!.. – и зарыдал ребенок.

Быстро схватила Аграфена Челяднина на руки питомца, нежно прижала к груди, стала пестовать, утешать и шептать:

– Помолчи, милый, желанный мой! Не надо… грех так… Болен тятя… Богу молиться надо… чтобы выздоровел… Вот так! Сложи ручки и скажи: Отче наш…

Ребенок понемногу утих и быстро снова заснул.

Великий князь, в душе которого больно отозвался искренний возглас неразумного ребенка, весь задрожал было, но осилил себя и снова заговорил:

– Агра-фена… помни… слушай, о чем в мой смертный час прошу и наказываю тебе… Богом клянись… и святым распятием Его… И безгрешной кровью Христовой – беречи и холити младенца, наследника моего… На пядь единую не отойти от него… Душу свою и себя загубить, смерти себя предать… но его от всякого лиха хранить и беречи… Клянешься ли?

– Клянусь и крест на том целую! – положив руку на крест, протянутый Даниилом, а затем и прикладываясь к святыне, громко поклялась мамка, и так без ума любившая своего питомца.

– Ладно. Верю. А вы, бояре, ближние синклиты, стратиги и други мои… все клянитесь и крест целуйте на царство сыну моему первенцу, великому князю и царю всея Руси, Ивану Васильевичу…

– Клянемся и крест святой целуем на верность и царство великому князю и царю всея Руси, Ивану Васильевичу! – опять зарокотало людское эхо.

– А удел Юрия и прочее по царству как быть – о том воля моя писана… и княгиня великая опекой и обороной сыну моему до его лет пятнадцати… Клянитесь в том же… – с последним усилием произнес Василий.

Повторно зарокотали глухие голоса слова присяги.

– Ладно. Крепко теперь будет. Братьев распрю какую затевать с княгиней и с княжичем али до спору не допускайте. Им – своего довольно… Тебе, князь Михайло Глинский… Тебе, Шигоня… И тебе, Иван Юрьич, как набольшие вы, – с докладом по делам царским к княгине ходить… Пока сам царь в свое государево дело не вступится… Вот и все пока… А теперь в терем… в палаты несите меня…

И, окончательно обессилев, Василий замолк.

Дрогнули носилки… Покрылись обнаженные во время присяги головы… Колыхнулись конные… Двинулись пешие… Теперь уже по обе стороны носилок идут провожатые: справа – Сицкий, Шигоня, Михаил Глинский, Юрьев Михаил. Слева – княгиня сама… Овчина позади нее… Головины тут же…

Аграфена с царевичем новоставленым, так и не проснувшимся, в сани крытые села и скорее во дворец поехала…

Гулко в морозном воздухе пронесся один удар с Фроловской далекой башни. Полчаса всего прошло. А как много за это время совершилось: новый царь, Иван Четвертый, Грозный по прозванью в грядущем, дан Русской земле.