Гамлет, отомсти! - Майкл Иннес

Клэй повернулся чуть в сторону и улыбнулся – все тот же Мелвилл Клэй, декламировавший Шекспира в небольшой гостиной Скамнума:

Да, конечно, так.И я к нему, как здешний уроженец,Хоть и привык, однако же по мнеЗабыть его гораздо благородней, чем сохранить.

С этими словами Клэй незаметно исчез, словно на монтажном стыке кинопленки, а вместо него появился Гамлет Дэвида Гаррика. В круге света будто наступил восемнадцатый век, и все ощутили это благодаря тонкому мастерству актера. Готт, восхищенно наблюдавший игру, услышал, как сидевший рядом с ним Банни изумленно ахнул, услышав гласные и согласные, словно шагнувшие из 1750 года. Сложные и трудные речевые обороты, погружавшие слушателя в некий полумрак, сопровождались сгущавшейся темнотой. Поворот плеча – и нижняя часть лица скрылась из виду. Наклон головы – и поля шляпы спрятали глаза. На какое-то мгновение остались видны лишь нос и рот, затем тьма скрыла все, кроме выразительно двигавшихся рук. А голос продолжал:

Его осудят,За то, что в нем одно пятно,Хоть будь оно клеймо слепой природы.

Исчезла одна рука, затем другая: голос смолк во тьме, отвечающей темноте, растворившись в непроглядной мгле последних строк:

Как добродетельС безмерно благородною душой.Пылинка зла уничтожает благо.

Плащ зловеще окутывал неподвижную фигуру. Воцарилось молчание. Готт вдруг подумал, что во время этой паузы мисс Терборг-вторая может снова закричать. Затем Пайпер воскликнул:

– Смотрите, принц, он снова к нам идет!

В тот момент никто не сомневался, что явилась тень отца Гамлета. С проворством гимнаста Клэй сделал поворот вокруг себя и замер в чисто театральной, но все же наводящей ужас позе. Шляпа упала на пол, плащ завернулся назад. Клэй стоял, широко расставив ноги, отведя в сторону и вверх левую руку, а правую склонив вниз и широко разведя пальцы. Вся эта дрожащая фигура полностью соответствовала застывшей на лице маске неподдельного ужаса. В воцарившейся тишине медленно текли секунды. Затем на выдохе голос произнес:

– Спасите нас, о неба серафимы!

За этим с потрясающей быстротой последовал мелодичный смех Мелвилла Клэя. Включился свет. Актер с какой-то насмешливой методичностью разглаживал помявшуюся шляпу Ноэля. Он и бровью не повел.

– У Гаррика, – произнес он, – конечно, получалось лучше. Но общий замысел примерно такой.

Готт оглядел комнату. Лорд Олдирн куда-то исчез. Почти все находились в состоянии некоего «сценического шока»: кратковременный натиск великолепного актерского мастерства и внезапное возвращение к реальности повергли публику в некое оцепенение. Герцог разрядил обстановку:

– Знаете, будь я тенью, я бы испугался куда больше!

После этого находившиеся в гостиной окончательно пришли в себя: посыпались поздравления, и началось оживленное обсуждение.

И все же Готт чувствовал повисшее в воздухе напряжение. Элизабет выглядела чем-то озабоченной. Герцогиня с особым жаром погрузилась в дискуссию. Герцог снова принялся играть столь привычную ему роль шутника. Все почувствовали явное облегчение, когда с подъездной дорожки раздался шум машин, возвещавший о прибытии гостей.

Половина одиннадцатого вечера – не совсем подходящее время для прибытия на долгие выходные. Объяснения, безусловно, раньше изложенные письменно, теперь повторялись лично. Лорд и леди Траэрн давали один из своих колониальных приемов: в этом году их много как никогда! Сэр Ричард Нейв читал лекцию в Обществе по улучшению отношений полов на тему «Психологический базис материнских сообществ». Профессор Маллох принимал устные экзамены в своем родном Абердине. Супруги Марриэт надеялись, что столь ранний отъезд на неделю из Лондона станет событием, однако обстоятельства сложились так, что они могли вырваться лишь на пять дней. Томми Поттс объяснял, что в Уайтхолле нынче работаешь как негр, будто ты человек второго сорта. Памела Хогг садилась на полуденный поезд, открыв страшную тайну об Армагеддоне – нечто смутное и даже тревожное, пока не узнаешь, что речь там идет о лошади. Миссис Платт-Хантер выступала в Альберт-холле против чего-то дурного и возмутительного. Не вполне благочестиво выглядевший банкир громко жаловался, что пропустил обедню – как выяснилось, на линии Париж—Кройдон – и на то, что не смог прочесть продолжение романа во время чрезвычайно утомительного путешествия сушей и морем. Блестящая дама в полном вечернем туалете объявила, что прибыла прямо с похорон своей престарелой гувернантки. Приземистый и толстый парламентарий, не имевший понятия о пятне губной помады у себя на лысине, бормотал что-то невнятное о комитетах.

Подавали сандвичи, виски и горячие напитки, как после танцев. В небольшой гостиной толпилось с три десятка людей, и все они смеялись, болтали, вскрикивали и беспорядочно двигались.

«Неужели это и есть то, – подумал Готт, – что Элизабет назвала праздником варваров? Или это действительно общество воспитанных людей, имеющих общие вкусы, мнения, суждения и понятия, перед которыми можно уверенно и непринужденно разыграть сложную постановку? Вправду ли лорд-канцлер Англии и Памела Хогг принадлежат к одному кругу, достаточно прочному и однородному, чтобы первый из них сыграл Полония для другой? Или же герцогиня выдумала это общество, привнеся его из романов своего детства, и вся затея обернется наигранным фарсом? Что лорд Олдирн думает об этом хаотически растущем сборище?»

Но лорда Олдирна по-прежнему не было видно.

Готт вежливо отделался от миссис Платт-Хантер, пожелавшей, чтобы он подписал воззвание или петицию к правительству Бразилии. Он увернулся от профессора Маллоха, приближавшегося к нему с явным намерением поговорить о Шекспире. Он увильнул от сэра Ричарда Нейва, пустившегося в банальные рассуждения о вымышленности личности Христа, и выскользнул на террасу. Блеклый лунный свет заливал сады, где-то внизу сверкая на водной глади, высвечивая складки местности и оттеняя неясный силуэт холма Хортон-Хилл. Сквозь открытые окна доносился гомон голосов. Готт в поисках тишины прошел по широким ступеням на нижнюю террасу. Он остановился там, где на длинной балюстраде виднелись смутные очертания огромной мраморной статуи – вероятно, Геркулеса эпохи Генриха Восьмого, – и стал смотреть на лежавшие внизу холмы. Эта пьеса не давала ему покоя.

Да, в воздухе действительно висело какое-то напряжение, и его надо было разрядить, чтобы избежать катастрофы. Теперь он чувствовал, что причина этого напряжения заключалась в этих дурацких таинственных посланиях. Начать хотя бы с того, что вся эта затея с постановкой «Гамлета» являлась несколько надуманной – прихотью, навязанной Скамнуму, нежели чем-то для него естественным. Он сам достаточно часто бывал в Скамнуме, однако это случалось до того, как он стал выступать здесь в роли ученого и знатока средневековых текстов. Разговоры в гостиной герцогини о воссоздании елизаветинского театра вызывали у него беспокойство. Он чувствовал себя неловко, словно член Королевского научного общества, которого попросили подробно рассказать об атомах и электронах. Несколько веков назад подобные вещи сочли бы уместными, когда Фулк Гревилл и Джордано Бруно спорили о теории Коперника в гостиных елизаветинского Лондона. Или когда благородное семейство Бриджуотер обсуждало возвышенный стиль и риторику «Комуса» Мильтона в замке Ладлоу. Однако теперь актерство становилось семейным занятием, а театральность при этом оставалась театральностью, и общее мнение о них современного, кидающегося из крайности в крайность общества выразил сэр Томас Бертрам, когда прекратил подобную несуразицу в романе «Мэнсфилд-Парк».

Досуг как таковой исчез. Из всех собравшихся здесь наиболее способные были поглощены становившимся с каждым днем все труднее делом управления Британской империей и соблюдения равновесия в Европе. Остальные же не столько наслаждались досугом, сколько бездельничали «в поте лица»: рассуждали об Армагеддоне или переживали по поводу демонстраций в Бразилии. В общем и целом, постановка «Гамлета» в Скамнум-Корте, как бы серьезно к ней ни относились главные исполнители, должна была состояться в довольно напряженной атмосфере. Верно, что герцогиня самым тщательным образом отсеяла кандидатов на роли. Такер, Пайпер, американки, столь органично и живо сошедшие со страниц романов Генри Джеймса, – все они весьма неплохо вписывались в Скамнум. Или же в образ Скамнума, который пыталась подчеркнуть герцогиня. И тут Готт пришел к мнению, что дело, в конце концов, обстояло не столько в людях, сколько в месте. За свои сравнительно недолгих двести лет это огромное поместье успело обрасти традициями. Но вовсе не традиции органично сочетаются с эксцентричностью, несмотря на либеральные претензии принимать все интересное и забавное. Как все постройки хмуро смотрели на готический зал Питера Криспина, так и самый дух вотчины неодобрительно взирал на пьесу, которую собрались здесь ставить. Этим и объяснялся эффект, который загадочные послания произвели на гостей: они намекали на скрытое присутствие чего-то недоброго. Оно породило подсознательное ощущение того, что вся затея с постановкой являлась неуместной. И эту неуместность все ощутили вновь, когда Мелвилл Клэй проделывал свои восхитительные трюки в гостиной.