Тюрьма народа - Алексей Широпаев

В послании Ивана Грозного шведскому королю читаем: "Наши бояре и наместники известных прирожденных великих государей дети и внучата, а иные ордынских царей дети, а иные польской короны и великого княжества литовского братья, а иные великих княжеств тверского, рязанского и суздальского и иных великих государств прироженцы и внучата, а не простые люди". Как видим, согласно этому "табели о рангах" азиатская знать стоит в иерархии Московии на втором месте, сразу после царя (который сам, кстати, имеет татарских предков), и лишь потом следует арийская аристократия, хотя бы и королевской крови.

В. Кожинов пишет: "Власть на тех территориях, которые принадлежали Монгольской империи, переходила в руки Москвы, поскольку – в силу многих причин – чингизиды уже не могли удержать эту власть. Наиболее дальновидные чингизиды переходили на московскую службу, получая очень высокое положение в русском государстве и обществе". Проще говоря, татарская знать чутко уловила "перемещение ханской ставки из Сарая в Москву".

В свое время К. Леонтьев, "апостол" Проекта, предвосхитивший евразийский тезис "Почва (территория) выше Крови", с сожалением писал: "Татары не остались жить между нами, а ушли и брали дань. Если бы они, во времена Батыя, еще язычниками, расселились бы между русскими густо и обрусели бы, приняв вместе с ханом своим православие, то, по естественным социальным законам, у нас была бы, вероятно, аристократия более постоянная, более военная и по устройству своему более схожая с западной, несмотря на азиатскую кровь завоевателей". Последнее замечание весьма знаменательно. Евразиец Леонтьев не желал понять, что подлинная аристократия не может быть расово чуждой подвластному ей народу, ибо призвана быть воплощением чистоты Крови этого народа, его кровной квинтэссенцией. Именно на этом и основано право аристократии на власть. Всякое же, как писал Меньшиков, подчинение чужеродной воле есть рабство. Впрочем, сожаления Леонтьева совершенно безосновательны: как видим, мурзы именно "расселились меж русскими густо" и даже "приняли вместе с ханом своим православие".

Весьма показательно, что противник Москвы хан Казанский Едигер, оказавшись в плену, "через какое-то время принял крещение с именем Симеона Касаевича (сын Касима), сохранил титул "царь Казанский" и занял высшее положение при Московском дворе и государстве в целом (так, в летописных описаниях церемоний царь Казанский Симеон стоит на втором месте после Ивана Грозного)" (В. Кожинов). Вместе с Едигером "крестилось много казанских князей, увеличивших собой число татарских родов в русском дворянстве" (Костомаров). А другой Симеон, Симеон Бекбулатович (Саин-Булат), пусть и формально, стал даже на первое место в иерархии Московии: в 1573 году Иван IV провозгласил его великим князем всея Руси, оставив за собой скромный титул князя московского. Грозный слал ему шутовские челобитные, в которых, как было принято в Московии, уничижительно именовал себя "Иванцем Васильевым" и взывал: "Государь, смилуйся, пожалуй!". Этот балаган, а точнее издевательство над деморализованными и лишенными родовой аристократии русскими, продолжалось два года. После смерти царя Федора Иоанновича Симеон Бекбулатович был одним из главных претендентов на московский престол. Правда, до царского трона татарская знать добралась-таки в лице своего другого представителя – Бориса Годунова, любимца Ивана Грозного (став царем, Борис, потихоньку закрепощавший белых крестьян, распорядился не брать ясак "с татар и остяков бедных, также со старых, больных и увечных", а кроме того категорически запретил изымать у тюменских татар подводы для гонцов).

Дворянин Новосильцев, прибыв в 1570 году в Стамбул с дипломатической миссией, говорил турецкому султану: "Мой государь не есть враг мусульманской веры. Слуга его, царь Саин-Булат, господствует в Касимове, царевич Кайбула в Юрьеве, Ибак в Сурожике, князья Ногайские в Романове: все они свободно и торжественно славят Магомета в своих мечетях; ибо у нас всякий иноземец живет по своей вере (т.е в городах Московии стояли мечети! А нашим патриотам режет глаз мечеть на Поклонной горе. Историю надо знать, товарищи. Лужков-то, увы, вполне традиционен – А.Ш.). В Кадоме, в Мещере многие приказные государевы люди мусульманского закона… (ну прямо как в нынешнем Российском государстве – А.Ш.)".

Неудивительно, что во второй половине ХVI века в Московии появилась мода на бритье головы, столь обычное для татар. Правда, вскоре Иван запретил эту моду своим указом, что объясняется, скорее всего, влиянием европейски ориентированных приближенных – Алексея Адашева и новгородского иерея Сильвестра. Именно в эпоху близости этих людей к Ивану IV, составившую первую половину царствования Грозного, стало возрождаться местное самоуправление, был создан новый "Судебник", появился институт земских соборов.

Очевидно, расовым самосознанием Сильвестра, Адашева и Андрея Курбского объясняется то, что они "не одобряли войны Ливонской, утверждая, что надобно прежде всего искоренить неверных, злых врагов России и Христа; что ливонцы хотя и не греческого исповедания, однако ж христиане и для нас не опасны…" (Карамзин). Однако Иван был непреклонен – для него, истинного евразийца, враг был на западе. Сильвестр также осуждал ливонскую войну "за варварский образ, с каким она велась, за истребление старых и малых, за бесчеловечные муки над немцами, совершаемые татарами, распущенными по Ливонской земле под начальством Шиг-Алея (Шиг-Алей (Шигалей) был главнокомандующим московскими войсками в Ливонской и Литовской войнах – А.Ш.)" (Костомаров). Очевидно, именно в те времена на Западе стал формироваться образ дикого "русского казака"… (Кстати, один из центральных персонажей романа Ф. Достоевского "Бесы", полусумасшедший теоретик рабства, носит фамилию Шигалев… Пожалуй, можно говорить о шигалевщине как факторе российской истории.) Впрочем, собственно москвитяне старались от татар не отставать: так, взяв в 1577 году Венден, они устроили жителям резню, а потом изнасиловали всех женщин и девушек. Как тут не вспомнить Германию 1945 года… И мы ее еще вспомним.

Наши патриоты любят Ивана Грозного за его "антииудаизм" и часто упоминают о том, как взяв в 1563 году Полоцк, он приказал утопить в Двине всех местных евреев. При этом замалчивают, что одновременно по приказу царя в городе перебили всех католических монахов, т.е., надо полагать, арийцев. Причем сделали это татары, и, вероятнее всего, с удовольствием.

В результате придворных интриг (не "шигалевцев" ли?) Адашева бросили в тюрьму, где он вскоре и умер, Сильвестра сослали на Соловки, а Курбский бежал в Польшу, получив впоследствии вековечное клеймо "первого власовца". Однако надо заметить, что подобных "власовцев" в Московии было слишком уж много. Еще отец Ивана IV, великий князь Василий брал с коренных русских бояр, упорно бежавших в кровноблизкую Литву, нечто вроде подписки о невыезде, которая подкреплялась своеобразной денежной круговой порукой – это ясно говорит, что проблема была насущной. Подобные же подписки брал и Иван Грозный. Впрочем, бежали не только бояре: среди "власовцев" оказался и наш первопечатник Иван Федоров. Вообще, можно говорить о власовстве, как об устойчивом факте российской истории; надо лишь подчеркнуть, что под этим словом понимается не "измена родине", а русское несогласие с Проектом "Россия".

В 1565 году Грозный разделил страну на опричнину и земщину. За последнее десятилетие в православно-монархических кругах об Иване Грозном и опричнине принято отзываться только восторженно и уж по крайней мере положительно. Некоторые идеологи национал-революционного направления видят в опричнине корень, из которого произрастает самобытный отечественный "фашизм". Между тем "фашизм" и опричнина – это по сути разные явления. Если первое понятие происходит от слова "фашина" (связка, пучок, собирание), то второе – от слова "опричь" ("кроме") и подразумевает разделение. "Фашисты" – элита, но кровно связанная со своим народом, сплачивающая и возвышающая его. Опричник тоже "элитарен", но это "элитарность" чекиста в Советской России. Психология и поведение опричника – это психология и поведение оккупанта. Неспроста опричникам возбранялось всякое общение с земскими, а Александровская слобода напоминала осажденную крепость. По словам Н. Костомарова, земщина "представляла собой как бы чужую покоренную страну (выделено мной – А.Ш.)". И о какой уж кровной связи опричников с народом можно говорить, если они клялись "не знать ни отца, ни матери", а в руководстве опричнины состоял, например, черкес Михайло Темгрюкович, брат второй жены царя, отличившийся кавказской лютостью. Бросается в глаза азиатская "эстетика" опричных символов: вы только вообразите отрубленную собачью голову, притороченную к седлу. Рискуя навлечь на свою голову монархические "анафемы" скажу, что с расовой точки зрения опричнина была первым в российской истории аппаратом антиарийского террора – об этом объективно говорит ее антибоярская направленность, видимо, в немалой степени заданная "шигалевцами" вроде Темгрюковича (характерно, что от вступавших в опричнину требовалось, как пишет Карамзин, чтобы "они не имели никакой связи с знатными боярами; неизвестность, сама низость происхождения вменялась им в достоинство"). Опричнина действовала совершенно в духе ЧК, уничтожая прежде всего лучших из русских, соль земли (а затем и русских вообще, как показал поход Грозного на Новгород). Недаром после пресечения московской династии азиатские претенденты на престол оказались почти вне конкуренции. Напрашивается аналогия с Испанией, где "руководство инквизицией оказывается в руках священников-евреев и они под видом борьбы с марранами уничтожают цвет испанского народа" (Галковский).