Том 7. Кой про что. Письма с дороги - Глеб Успенский

— Ох! — сказал, иронически покачивая головой, человек цыганского типа, — что-то ты, хозяйка, уж очень расхваливаешь мирошника!.. Где муж-то?

— У поли.

— То-то «у поли»! Как ни приедешь к тебе, все твой муж «у поли», а мирошник все тут, в доме торчит! И все ты его расхваливаешь! Ох, уж ваша сестра…

— Так отчего же не хвалить доброго человека? Мы добрых людей любим!

И чтобы отстранить подозрительный и иронический намек, хозяйка тут же рассказала о каком-то плотнике, тоже добром человеке, который несколько лет тому назад также работал на мельнице и всякий день, как только кончит работу, так сейчас и идет ей помогать в хозяйстве и совершенно бескорыстно, по доброте. Она так умно и хитро похвалила доброго плотника, что, вероятно, мирошнику пожелалось превзойти его по этой части, и в последующие приезды я видел уже, что он не только таскал из нор ежей, но уже и воду носил, и самовар ставил, и сена пудов по пяти сразу таскал на своей крепкой, широкой спине. А хозяйка постоянно осыпала его похвалами, и всегда лицо ее, обращенное к мирошнику, было самое ласковое и любящее.

Рассказав про плотника, хозяйка дружески похлопала мирошника по плечу и оказала:

— Нет, у нас ничего этого нет с мирошником! Не такие мы люди!

— Ох, так ли? — усомнился цыганский тип.

— Ох, уж и мастер ты языком звонить! — шутливо и в тон цыганской речи ответила хозяйка и ушла, улыбаясь.

В комнате, где мы пили чай и сидел мирошник, покуривавший «цыгарку» и молча своими веселыми «девичьими» глазами смотревший на нас во время шутливого разговора, — кроме всех нас находился еще один посетитель, местный казак. Это был уже настоящий казак. Он сидел на лавке, заложивши руки в карманы распахнутого старого бешмета, откинувшись спиной к стене и вообще раскинувшись всем телом с полнейшей непринужденностью. Все время он молчал, как «посторонний», пришедший по своему делу, и, по-видимому, был совершенно равнодушан к нашим разговорам. Но когда ушла хозяйка, он кивнул головой в сторону мирошника и, обращаясь ко всем нам, сказал лениво, медленно:

— Любят его бабы… Секрет знает… Спроси-кось у него, много ли у нас в станице его казачат бегает?

Все засмеялись, и мирошник, вспыхнув и покраснев, тоже улыбнулся, но чрез мгновение неожиданно ответил очень серьезно:

— Потому что ежели бы был указ землю поделить и чтоб землю бы мне дали — ну тогда другое дело!.. А то что я без земли? А что, господа, не слыхать: выйдет указ, чтобы и иногородним землю нарезывать? — неожиданно обратился он к нам.

Но флегматически сидевший и говоривший «посторонний» казак опять кивнул головой в сторону мирошника и опять лениво, медленно и флегматически проговорил:

— Указа нету насчет земли! Ишь как оборачивает! А с бабами-то, когда к ним подбираешься, небось не о том разговариваешь? «Будем, мол, Маруся, или там, Дарьюшка, будем с тобой как брат с сестрой!» Указа нету! Не землей и не указом, поди, на мельницу баб-то заманиваешь!..

— Что ж?.. Брат с сестрой, — уклончиво пробормотал мирошник, — тут худова ничего нет!..

— Еще бы худое! «Будем с тобой как духовные, вроде ангелов!», а потом и нарезывай твоим ребятам землю… Самый настоящий брат духовный!

— Что ж, нарезывай? Земля божья, а ребята — слуги царские!.. Царю помочь!.. Тут худова нет. А вот девочку обидели: ей тоже десятину бы по закону следует, а не дали!

— Да ты как же можешь это говорить? — немного разгорячившись, сказал казак. — Девочке твоей не дали!.. Да твои пять ли, шесть ли там ребятенков сколько земли-то стянули казацкой? По девятнадцати десятин на душу оторвали для твоих духовных-то поросят!.. А то девочку обидели!

— Одна десятина — не велик кусок! — не глядя ни на кого, проговорил мирошник. — Все бы ей годилось.

— Вот он какой, мирошник-то! То-то его и любят. Умеет он орудовать… «брат, брат», «сестра, сестра», а глядишь — то там мальчонка появился, то тут — и всё мирошниковы!.. Ловок парень, нечего сказать!

— Что ж? — смиренно сказал мирошник, опустив глаза. — Дело это было по согласию… Кабы ежели указ бы. А то указа-то нету…

Тут всей компании стало так весело от смешных и наивных слов мирошника, что разговор несколько со скоромным оттенком не прекращался довольно долгое время. Наконец всем захотелось спать.

Когда все разошлись на ночлег, кто под сарай, кто в фургон, мирошник понял, что похвалы, только что полученные от такой славной, умной женщины, понимающей «умных людей», — что эти похвалы обязывают его также быть любезным и внимательным к ней; он понял, что ему надобно остаться в избе, перемыть чайную посуду, убрать самовар и все привести в порядок. Он тотчас же и принялся за работу. Перекинув через плечо полотенце, он совершенно «по-бабьи» принялся орудовать с посудой.

Была у меня бутылка дешевого станичного вина, так называемого «прасковеевского». Выпили мы с мирошником по стакану вина и разговорились.

— Однако, — сказал я, — пробрал тебя казак-то!

— Они, разбойники, давно меня жмут! Убить было собирались, дьяволы! «Ты, говорят, не имеешь: права своих байстрючонков нам в казаки присоединять!» А как стали мерить землю, так они и сами всех моих байстрюков за своих выкричали: «наши! наши!» Стало быть, от моих потомков ничего худого не вышло, каждый принес в дом по девятнадцати десятин… Вот только девочка не попала в размежевание! Уж после межовки родилась она тут у меня в одном месте…

— Как «в одном месте»?

— Да так, значит, в одном семействе.

Мирошник вытряхал уголья из самовара.

— В одном, значит, семействе оказалась девочка… моего, например, происхождения.

— Однако они правду ведь говорят, — сказал я мирошнику. — Всё ты в семействах?..

— Так, в семействах! Так я-то чем виноват? Коли бы нашему брату, иногороднему, была земельная нарезка — ну, в то время я бы, может быть, и переломил себя как-нибудь на хлебопашество, следовательно, на закон… то есть в брак бы должон. Ну, а как же я осмелюсь принять святой закон, например, божий, ежели я вполне округлен без земли? Какое же может быть моим детям обеспечение? А не жениться — так как же? Баб много всяких; ежели бы я имел какие пустые мысли, так это сколько угодно; иной еще и слова не сказал, а она уже согласна на свое преступление. Ежели бы я какие подлые мысли имел, так я на мельнице-то словно бы султан персидский существовал и ответу бы никакого на мне не было… А только я этого не люблю и на такое пустяковое дело не согласен никогда!.. Мне надобно не это, а чтоб была у меня в жизни приятная сестра. Я ведь тоже как перст один, наломан на службе довольно — мне надо иметь заботу в жизни, чтобы с «удовольствием» была эта забота. Примером сказать, вот хоть понадобилась мне рубаха — чего бы, кажется, делать? Взял пошел на базар, отдал тридцать копеек — вот и все: А мне так-то скучно жить. Я пять целковых тебе в подарок или в подмогу дам, а ты мне сама, как сестра брату, возьми да принеси рубаху-то! Вспомни! ты меня только вспомни, а я тебя вовеки не забуду… Много их на мельнице-то ко мне подскальзывают и так и этак, только что я внимания на это не даю, а которая придет, да по совести вздохнет, да посоветуется, как на духу, да увижу я в ней приятную совесть — вот она мне и сестра. «Чего тебе надо? Хлеба? Вот тебе! Ребятишкам сапожонки? Бери три рубля. Я твою нужду знаю и чувствую, что тебя муж бьет, что твой муж пьяница, — все это я принимаю к сердцу, а ты мою доброту к сердцу прими. Я на мельнице сижу, а ты дома обо мне вспоминай». Вот какое мое желание. Ну, а конечно, уж как-нибудь там впоследствии времени происходят дети — так ведь как же тут? Это уж никак невозможно!

— Ведь мужья-то, я думаю, как жен-то бьют за тебя?

— Так ведь они, подлецы, и так их колотят зря. Сам пьянствует по чужим местам, жену морит на работе, а придет — и давай дурить… Вот таких-то, неповинных-то, мне и жалко, а не то чтобы которая прямо на тебя намеревается с пустяками. Да еще и так возьмите: ну, пущай он ее бьет там, за косы рвет, всячески издевается — так ведь со мной-то она не одна! Ведь на мельнице я существую! Прибежит она: «так и так, то и то!» и плачет — так ведь я ее привечаю, всячески делаю ей приятное. Бывает и так, что посоветуемся: «как быть?..» «Подари-ко, говорит (предположим), корову — может, он поутихнет, потому и евонным детям молоко надо»… И только мне скажи, так я все тебе предоставлю; есть у меня деньги — на, получай, покупай… а нельзя тебе со мной по совести жить, или мужа опять полюбила, или он сам потишел, пьянствовать перестал — оставь! Живи по-хорошему — бог с тобой! Я худова никому не согласен делать, я и жить-то для худова не согласен. «Живи, как тебе лучше. И мне-то будет приятней. Чего мне насильно-то? Хорошего народу много! Пошлет бог, и другая уйдет от меня не с худым. Я с тобой так же, мол, по-хорошему норовил!..» Ну, а как мне раз попадется баба характерная, да потянет силом, да захрапит, да заругается, да ребенком начнет в морду пхать, да почнет теребить да жаловаться — ну уж этого я окончательно терпеть не могу! Ту ж минуту — прочь от нее! Даже алтына не дам — пошла прочь! Нет тебе от меня никакого снисхождения, пока по совести поступать не станешь: бери от меня, что совесть дозволяет, а силом ни во веки веков. Жалуйся! Пускай чрез станичное правление хоть все мое состояние взыщут, а ко мне на глаза не показывайся; я тебя утешать не согласен. Иди по начальству!