Месть - Владислав Иванович Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дома он надел чистую рубашку, белые полотняные брюки, прыснул на себя одеколоном, сложил продукты в авоську и, насвистывая, вышел в прихожую. Что-то заставило его перед дверью остановиться. Точно легкий укол в спину. Шуга повернулся и посмотрел на платяной шкаф, дверца которого всегда была закрыта на ключ и плотно подогнана: в шкафу он держал диктограф. Сейчас дверца была прикрыта, но неплотно. Шуга, предчувствуя самое ужасное, бросил авоську с продуктами в прихожей, звякнула и разбилась бутылка, потекла водка. Он подбежал к шкафу, распахнул его: внутри было пусто. Шуга выгреб оттуда всю одежду, которая там была, но диктографа он не нашел. Он пооткрывал все шкафы, прошарит все потайные места, обыскал всю квартиру от кухни до ванной и сортира, но аппарата для тайной записи разговоров нигде не было. Его украли, сомнений больше не осталось.
Вместе с диктографом украли новые башмаки из натуральной кожи, две рубашки и старинные часы с бронзовыми амурами, которые Шуга по дешевке купил на толкучке. Он сразу же сообразил: работали профессионалы, инсценировав обычную квартирную кражу. Но кто, зачем, ради чего? Если это ленинградские огэпэушники, то они должны были узнать, на к о г о он работает. Но тогда почему они это сделали? Они не должны были этого делать, не должны, тут нет никакого смысла!
Шуга упал на пол, схватил себя за волосы и заорал диким голосом. Если б кто-то захотел наказать его самой изуверской пыткой, то лучшего способа он бы не смог придумать. И это не воры, не уголовники.
— Это сделал о н! — вдруг зашептал в исступлении Шуга. — Никто, кроме н е г о, не придумал бы большего злодейства! Никто!.. Ненавижу! Ненавижу! Чтоб ты сдох со всем своим отродьем!
Он подполз на коленях к прихожей и как собака стал лакать водку из лужи, чтоб на мгновение заглушить дикую душевную боль, от которой заломило в висках и потемнело в глазах. Он даже для себя не мог в ту минуту ответить, кому он посылал свои проклятья, и кто этот о н. Шуга впервые в жизни пожалел, что родился в этой стране, где человек обречен на одни муки и страдания, пожалел, что боролся за эту новую власть, которая оказалась еще страшнее, чем проклятый романовский царизм.
Налакавшись водки, он повалился на пол, закрыл лицо руками и зарыдал, как ребенок.
26
Николаев уже второй месяц сидел без работы. Мильда поначалу ничего ему не говорила, когда он бегал по комиссиям, писал жалобы и заявления, требуя законного права восстановить его на прежнее место инструктора в Институт истории партии, но все лишь разводили руками, а Лидак отказывался с ним даже разговаривать. На выделенном Мильде земельном участке в десять соток неподалеку от дома они посадили картошку. Николаев самостоятельно вскопал его, разрыхлил, взяв на себя львиную долю всех забот. Вечерами он писал свою биографию, начав ее с рассказа о родителях. Немного упомянул об отце, умершем от холеры, когда ему было два года, но отметил, что он был отличным столяром, хоть и попивал горькую. Чуть больше места посвятил матери, работавшей до революции в прислугах у господ, а потом перешедшей на пролетарскую должность обтирщицы трамвайных вагонов. Живописал вкратце свою болезнь. Из-за рахита до одиннадцати лет не мог ходить, два года был прикован к больничной койке, но благодаря силе воли поднялся, встал на ноги. Однако из-за болезни не смог выучиться, запустил школу, зато, как Горький, любил читать книги. Более подробно Николаев описал свои первые трудовые шаги подмастерьем в часовой мастерской.
Огромные часы, выше человеческого роста в старинном узком шкафу с тяжелым раскачивающимся маятником гипнотизировали его своим вечным движением, и он по несколько минут с разинутым ртом стоял перед ними, не в силах постичь их неукротимый кошачий ход. Часы с бронзовыми амурами, с нежным мелодичным колокольчиком, с музыкой, боем, кукушкой — время лилось из разных уголков небольшой комнатки, и каждый раз, попадая к невысокому, с пушистой седой бородкой, гладкой лысой головой и большими добрыми глазами на круглом лице часовому мастеру, кривоногий Леня замирал от восторга, слушал и смотрел. Но были еще будильнички, брегеты, совсем крохотные часики, похожие на круглых жучков, разглядывать внутренности которых можно было только через лупу, а уж как что-то поправлять в них, подкручивать крохотной отверткой, он и представить не мог, будучи к тому же до отчаяния неловким и неуклюжим. Пальцы совсем не слушались, а страх перед непостижимым для его двенадцатилетнего слабого ума неумолчным часовым ходом превращал Леню в полного идиота. Мастер боялся подпускать его к работе. Шел уже 1916 год, приближалась революция, он с мальчишками помогал строить баррикады и убегал от казаков.
В этом же биографическом очерке Лев, как Николаев именовал себя — Леня звучало по-окраинному грубо и напоминало соседа-пьяницу, — кратко описал и историю жизни Мильды, дочери латышских батраков. В отличие от него она сумела закончить женскую гимназию. В 1919 году она вступила в партию и чудом при наступлении Юденича на Петроград избежала расстрела.
В годы гражданской войны Николаев очутился под Самарой — ему шестнадцать лет, он секретарь сельского Совета. Но время смутное, рыщут белые отряды, и он сбегает обратно в Петроград, поступает конторщиком в коммунхоз Петросовета. Многие из тех, с кем он жил по соседству на Выборгской стороне и бегал строить баррикады, выбились в люди, заняли маленькие, но начальственные должности. С их помощью он в те безработные годы стал конторщиком, они же дали рекомендацию в партию. Он подписывается на Собрание сочинений Ленина, внимательно изучает его труды, выписывает в блокнотик отдельные его мысли, заучивает наизусть, завидуя старым друзьям, сумевшим выбиться в
