Долина костей - Майкл Грубер

Так или иначе, скоро мне впервые довелось увидеть Нору за работой сестры милосердия и то, как белые орденские фартуки пропитываются человеческой кровью. По мере того как враги бомбили очередную деревню или другой полевой госпиталь, раненых прибывало все больше, и у нас росли потери. К этому следует добавить болезни и плохое питание, хотя голода мы не испытывали и еды, если считать едой кашу из сорго, у нас было в достатке. Диарея у наших раненых была обычным делом, так что грязной работы более чем хватало, но Нора никогда не унывала и всякий раз, вытирая дерьмо, со смехом вспоминала о «романтике католицизма».

Я старалась приносить пользу, вела инвентарные описи, раздавала препараты, сама делала прививки, а поскольку говорила на динка, то помогала нашему священнику, отцу Манесу, еще одному американцу. Манес собой классический образец священника-пьяницы: крупный, неуклюжий малый с копной седых волос, носивший пыльную сутану и соломенную шляпу. Один Бог знает, где ему удавалось доставать выпивку, но он постоянно был наполовину пьян. Ходили слухи, что наш духовный пастырь удалился в добровольное изгнание из-за греховного пристрастия к мальчикам, алтарным служкам. Сестры относились к нему вполне дружелюбно, как к большому грязному псу. Помимо чисто религиозных обязанностей он еще и руководил школой.

Именно там, в школе, я познакомилась с Долом Бионгом. Я преподавала в классе для мальчиков, и они любили меня не за то, что я такая расчудесная учительница, а за выданные мною тетради и карандаши. Для африканского ребенка такой подарок — все равно что для его американского сверстника спортивная машина. Мне пришлось настаивать, чтобы они использовали карандаши для письма, потому что в их глазах это были, скорее, культовые предметы или знаки статуса. К тому же никто из них никогда раньше в школах не учился, и мне, так школу и не закончившей, приходилось объяснять им саму суть учения. Я как раз расписывала чудеса алфавита, когда увидела его стоявшим на манер динка на одной ноге, в стороне от нашего кружка, и предложила ему присоединиться к нам, но он не шелохнулся. Один из мальчиков сказал, что Дол Бионг ни за что не придет на занятие, потому что для нас он слишком важная персона. Называет себя сыном вождя, правда, никто не знает, какого племени.

Все рассмеялись.

Я продолжила урок, а он действительно так и не присоединился к классу, хотя и не пропустил ни одного занятия. Просто стоял в стороне, с глазами, горевшими то ли ненавистью, то ли желанием, черный как смола, кожа да кости, одетый в рваную футболку и шорты. Я спросила о нем отца Манеса, и выяснилось, что он беглый раб. Племя баггара совершило набег на его деревню и захватило весь его клан. Он был родом с севера, из окрестностей Вибока, и Манес намеревался отвести его обратно, когда сможет заполучить конвой СНОА.

Дол Бионг ел один, вроде бы всех сторонился, но явно попадался мне навстречу чаще, чем это можно было бы объяснить простой случайностью. Раз или два, когда мне требовался помощник, чтобы перенести тяжелые портативные холодильники, в которых мы хранили вакцины, он появлялся как из-под земли. Но ни разу не произнес ни слова, только смотрел. В последнюю неделю мая СНОА направила в Вибок дюжину грузовиков с солдатами, припасами и некоторыми из наших сестер. В Вибоке собралось много осиротевших детей, бежавших от опустошительных рейдов охотников за рабами, происходивших на севере, близ Назира. Манес отправился с колонной в надежде встретиться там с командиром СНОА и добиться разрешения дать мальчишкам поучиться в школе, а не призывать их всех разом в повстанческую армию. Трини ехала, чтобы организовать там медпункт, и я думала, что Дол Бионг отправился с ними, но в тот же день, позднее, заметила его, хотя он и таился. На заданный на моем лучшем динка вопрос, почему он не уехал, я не получила иного ответа, кроме пронзительного взгляда.

В целом наши дни протекали счастливо. Вечерами мы с Норой сидели в нашей палатке, она на койке, попивая виски и разглагольствуя о событиях дня или судьбах человечества, а я на корточках у ее ног, прильнув, как собачонка, к бедру, в то время как она рассеянно поглаживала мои волосы. Мне нравилось быть ее собачонкой. Вообще, с учетом пережитого, о бездумной привязанности можно сказать немало, но, оглядываясь назад, я думаю, что у Норы с Христом были такие же отношения, как у меня с ней. Она была его собакой, хотя в то время это просто не могло прийти мне в голову, потому что находилось за пределами моего воображения… Время от времени я читала ей стихи из «Пятисот лучших», ей нравились Йейтс, Оден, Донн, Карлос Уильямс, Саути, Марвелл, Герберт. Нора говорила, что я просто чудо, а вот ей, чтобы сдать экзамены, приходилось жульничать как цыганке.

Кстати о цыганах — я снова потемнела. Малышкой я летом загорала до черноты: папа, пока был жив, говорил, что это сказывается кейджанская кровь, но после его смерти мама заставляла меня прикрываться от солнца, ворча, что у этих Гариго в роду, как пить дать, затесался ниггер. И вот африканское солнце снова сделало меня коричневой, как туземку.

Вижу, однако, что снова отклоняюсь от темы, чего делать никак не следует. Исповедь подходит к концу, места осталось немного, поэтому обращение к незначительным деталям может быть лишь уловкой, направленной на то, чтобы как-нибудь избежать рассказа о некоторых моих преступлениях. Так вот, тринадцатого июня, в воскресенье, все мы, даже атеисты, собрались в церкви старой итальянской миссии. Отец Манес уехал в Вибок, и служить мессу было некому, кроме Норы, которая его и заменила. Открою страшный секрет, у кровниц такое случается, когда под рукой нет священника, что, учитывая специфику их работы, явление обычное. Наверное, именно этим объяснялось присутствие врачей-атеисток из Европы: они видели в женском богослужении элемент феминизма, чего, я уверена, у Норы и в мыслях не было. С точки зрения таинства нарушения отсутствовали, поскольку облатки священник освятил заранее, ну а все остальное Нора выполняла по обряду: зачитывала выдержки из Евангелия, произносила проповедь, громко призывала нас возвысить сердца. Я все это слышала, хотя видеть, как она служила, не могла, потому что, будучи самой младшей сестрой, стояла, по традиции, спиной к алтарю, на карауле.

Снаружи я видела неподвижного Дола Бионга, укрывшегося в тени цистерны с водой, он выглядел как детская спичечная фигурка, нарисованная углем на яркой гофрированной стали. Позади меня распевали Agnus Dei, и я ждала, когда в соответствии с еще одной маленькой орденской традицией одна из сестер принесет мне хлеб и вино. В это время кто-то, задев меня, метнулся наружу: малышка лет четырех со смехом выбежала из церкви. Крикнув ее матери, что поймаю беглянку, я выскочила следом, схватила маленькую девочку, пощекотала ее, назвала ее рас (шалуньей) и повернула обратно, но в этот момент услышала шум двигателей.

Во время гражданской войны в Испании пилоты фашистских бомбардировщиков глушили свои моторы над морем и бесшумно планировали к суше, вновь запуская двигатели лишь на подходе к цели. До изобретения радаров подобный способ прекрасно срабатывал, а все новое — это хорошо забытое старое, поскольку пилот «антонова» поступил точно так же. Я заорала, чтобы поднять тревогу, и побежала обратно в церковь, но все они пели «dona nobis pacem» и, кроме того, было слишком поздно. «Антонов» спикировал на высоте в примерно тысяча двести футов и сбросил четыре большие бомбы. Я увидела, как из его задней грузовой двери вываливаются длинные черные цилиндры. Первая бомба разнесла нашу автобазу и топливный склад, вторая — палаточный лагерь. Раньше мне под бомбежку попадать не случалось, но о взрывчатых веществах я кое-что знала и могу сказать, что взрывы были мощными, оглушительными, какие могут производить только заряды в тысячи фунтов. Третья бомба с грохотом пробила жестяную крышу церкви и взорвалась внутри. Я не видела, куда угодила четвертая, потому что стояла как вкопанная с ребенком на руках, пока ударная волна, состоявшая из пыли, щебенки, битого кирпича, церковной утвари и людей, не сбила меня с ног.

Как это видится мне теперь, я выпала на время из вашего мира, что делает затруднительным рассказ о моих ощущениях. Как описать выпадение из прозы в поэзию? Из обыденности в миф. Из хроноса, материального времени, в кайрос, время Бога.

Потом, далеко не сразу, я пришла в себя, обнаружив, что ничего не вижу и лишь чувствую, как кто-то упорно тянет меня за руку. Мои глаза залила густая, липкая кровь из раны на голове. Я протерла их, и моему взору предстали дым, пыль и руины церкви — груда камней с торчащими обрывками жести, такая маленькая, что казалось немыслимым, каким образом под ней погребено такое множество душ. Я выкрикнула ее имя и начала разгребать обломки, как собака, но меня оттащил назад этот мальчик, Дол Бионг.