Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

Доктор Бахарев, умудрившийся сверхмыслимым образом выслать за мной специального конвоира, представлялся мне теперь магом и чародеем. Конвоир попался весёлый. За то, что я едва передвигала ноги, прозвал меня «старушенцией», торопил, чтобы успеть к проходящему поезду. При нашем появлении пассажиры плацкартного вагона насторожились. А когда одна из женщин обратилась к конвоиру: «Можно её, – указав на меня, – чайком угостить?» – и тот ответил: «Можно, мать, можно», в вагонной людской тесноте я со всей полнотой ощутила беспредельность российского сумбура и сердобольности.

* * *

Вдоль железной дороги от станции Урдома до колонны мы прошли чуть больше километра. Я падала с ног. Конвоир довёл меня до вахты и «сдал». Я уже собиралась войти в зону, но оттуда стремительными шагами вышла женщина. В её взгляде были какая-то дежурная подозрительность и заведомое недружелюбие. Чёрными глазами она буквально ожгла меня. Конвоир и дежурный переглянулись, и моё радужное настроение улетучилось. Проученная «покупочным» осмотром вольных окололагерных женщин, я уже знала, чем это бывает чревато.

Колонна выглядела чистенько. От одного корпуса к другому вели аккуратные дорожки. Мне указали дорогу к бане. За несколько минут до нашего прихода в зону впустили небольшой этап. «Хвост» его был ориентиром.

В предбанном помещении с прибывшими разбирался молодой красивый врач – Евгений Львович Петцгольд. Сюда же буквально через несколько минут заскочил главный врач урдомского лазарета Бахарев. Оглядев поступивших больных, он вскользь бросил мне:

– A-а, приехали наконец?

Быстро раскидав формуляры на стопки, он отдавал распоряжения, кого куда отправить. Я попала в группу хирургических больных. В шестиместной палате стояла свободная кровать. Подушка, одеяло и комплект белья не то что изумили, а просто озадачили. В переходе от безобразного к более или менее нормальному есть что-то безысходно горестное и обидное. Полтора года я существовала в бараках при коптилке. А тут вечером и в самом деле зажглась электрическая лампочка. Отвернувшись к стене, не шевелясь, я лежала в чистой постели почти без мыслей. Когда в палату открывали дверь, привычно пугалась – вдруг за мной: это ещё что? Марш на «Светик»!

Мне предписали постельный режим. Поднималась я только на перевязки и в столовую. Лишь очутившись на больничной койке, я сама поняла, как тяжело больна. На «Светике» было недосуг рассмотреть свои раны. Здесь во время перевязок я увидела, что ноги изъязвлены до самой кости. Дёсны и язык распухли, я постоянно мучилась от внутреннего холода.

Прошло немало времени, прежде чем я смогла что-то понять – если и не про лазарет в целом, то хотя бы про корпус-барак, в котором лежала. К нему была пристроена операционная. Для вольнонаёмных имелось родильное отделение. В самом лазаретном бараке было десять палат, до отказа заполненных больными с переломами, увечьями, флегмонами и прочими хворями. Столовая и кухня находились тут же, в бараке. Пищу готовили две добросовестные чистюли, неслышные в движениях монашки: Нюра и Саша. Не помню, по какой статье они отбывали десятилетний срок. Но их деятельное начало само по себе врачевало.

В хирургическом корпусе оперировали не только в особые операционные дни: бывало и ночью. Кого-то выписывали и отправляли снова на рабочие колонны, принимали новых больных партиями и отдельно, кого-то выносили в морг, расположенный в углу зоны. Захоронением называлось сбрасывание в общие ямы за зоной в лесу.

Постепенно я перезнакомилась со всеми, кто лежал рядом. Самая общительная, тётя Поля, сидела за спекуляцию. Проницательная, сметливая, видавшая виды, она была «героем дня»: через пару недель заканчивался её срок, и она выходила на волю. На следующее же утро после прибытия в Урдому в палату зашла женщина, похожая на надзирательницу, которая пригвоздила меня взглядом у вахты.

– Кто это? – спросила я соседок по палате.

– Старшая операционная сестра. Её теперь Верой Петровной величают, а была просто Верка, – охотно разъяснила тётя Поля. – Я с ними обоими сидела в Коряжме.

– С кем – с обоими?

– Дак ведь она лагерная жена главврача.

«Слава богу», – подумала я и удивилась:

– А разве доктор Бахарев тоже сидел?

– А как же? И он с тридцать седьмого года оттрубил что положено.

– По какой статье?

– Он за что-то политическое, – просветила тётя Поля, – а она бытовичка, работала кассиршей в магазине. За растрату посадили. В лагере они и сошлись. Он раньше освободился. Теперь и она сюда приехала. Она баба деловая, но больно ревнивая.

Действительно, отличавшаяся целеустремлённой энергией Вера Петровна была в корпусе полновластной хозяйкой. В нашей и соседних палатах ей шили, вязали. То и дело её приглашали примерить халатик, приладить кофту, спросить, надо ли вывязывать на рукавицах узор, и т. д. За это мастериц дольше задерживали в лазарете. В зону и домой она вечно шла нагруженная сумками. Обед ей готовили на колонне те же монашки. Их же выпускали за зону убирать ей жильё, мыть полы, стирать.

Второй медсестрой в корпусе была большеногая, некрасивая Броня, имевшая срок по 58-й статье. Она подобострастно, приторно-елейным тоном разговаривала с доктором, с Верой Петровной, свысока и надменно – с остальными. Квалифицированная, аккуратная, она как хороший чиновник выполняла в корпусе подсобную работу.

Врачебные обходы совершались каждое утро. Иногда в палату заходили врач и сестра. Порой несколько врачей сразу. Рассказывали, что среди них есть и «кремлёвские», называли их фамилии. Урдомским лазаретом управляли двое начальников. Один, как и положено, представлял военизированную охрану НКВД; другим, истинным распорядителем всей жизни колонны был главврач. Оба начальника, похоже, ладили между собой.

По мнению окружающих, Бахарев как хирург и гинеколог был профессионален, талантлив, ответственен как администратор. Под его контролем находилось буквально всё. Ни одна мелочь не оставалась незамеченной. Он успевал задать больному вопрос, нажать на инстанции, да так, что лазарету выделялось и нужное оборудование, и дефицитные лекарства. Главврач выглядел жизнерадостным и уверенным в себе человеком. Казалось, лагерные возможности, непонятно как, приведены во внутреннее соответствие с его реальными планами и желаниями.

* * *

Лечение и лазаретная обстановка постепенно ставили меня на ноги. До полного выздоровления было не близко, но я уже бродила по корпусу. К общению с людьми не тянуло. Я пребывала в привычной для себя прострации. Самопогашенность была нормой. Когда не забывший своего обещания доктор спросил: «Принести что-нибудь почитать?» – я неожиданно для себя ответила:

– Не надо пока. Спасибо.

Книги? Не готова была и к этому. Доктор, однако, не оставлял меня в покое. В его почти терроризирующем внимании было такое множество взаимоисключающих оттенков, что каждое его обращение ставило меня в тупик. Иногда, стоя в коридоре и выслушивая кого-нибудь из больных, он приоткрывал дверь в