Королева Жанна. Книги 1-3 - Нид Олов

Анхела предоставила одному ему обходить все десять тысяч римских церквей, а сама пыталась развлечь себя чтением. Но ей не читалось, ей все время думалось о Хорхе. Там, в лесах Леона и Наварры, он был совсем не таким — он был рыцарем и добрым товарищем. Правда, уже и тогда ее коробили его случайные фразы о гнусных еретиках; но она не придавала им значения. И только теперь ей раскрылось его подлинное естество.

Он долго уговаривал ее пойти в собор Св. Петра, чтобы взглянуть на папу. Доведенная до раздражения, она прямо заявила ему, что папа — воплощенный антихристианин и враг Разума. Эти слова поразили его в самое сердце. Она видела, как ему трудно сдержать себя, и добавила, чтобы взбесить его: «Почему бы вам, дон Хорхе, не донести на меня инквизиции?» Лицо его исказилось. Анхела с любопытством ждала, что будет. «Нет, — сказал он наконец, — я предпочитаю пытать тебя сам, но, видно, я плохо стараюсь, если ты еще не отреклась от своей ереси». Анхела со смехом кинулась ему на шею. Всю ночь они яростно любили друг друга. Утром она согласилась пойти с ним в собор Св. Петра.

В соборе яблоку было негде упасть. Когда папа ступил на красную дорожку, вся масса народа рухнула на колени, словно под ними провалился пол, а кверху взлетел крик, заглушивший колокола и потрясший своды собора. Анхела не смотрела на папу. Она смотрела на лицо Хорхе и на другие лица, и видела, что он был как один из них. И она знала, что больше не любит его.

Он стал ей физически неприятен, и она старалась, как могла, уклоняться от его близости. Деньги были на исходе, и Хорхе, прослышав, что во Фландрии наглые еретики бунтуют против короля[92], решил отправиться туда, чтобы стяжать военную славу и позолотить ею свое раскаяние. Анхела согласилась сопутствовать ему, разумеется, в мужском платье.

Они ехали через Францию, взбудораженную гражданской войной. Казалось, первым занятием французов стало выяснение партийной принадлежности соседа и просто любого встречного. На каждом шагу люди спрашивали друг у друга: «Ты честный христианин или гугенот?» — или: «Ты папист или за истинную веру?» Таким образом, уже по форме вопроса можно было понять, какой ответ был приятен спрашивающему; но Анхела, не глядя на это, повсюду объявляла себя гугенотом и смертельным врагом папы. Такие заявления зачастую вызывали бурные сцены, и Хорхе с Анхелой приходилось отбиваться холодным оружием и даже отстреливаться. Хорхе долго терпел, но терпение его истощилось, как и все на свете. В одном местечке, уже недалеко от Парижа, им пришлось бросить начатый ужин и даже плащи, которые они сняли ради жары. К счастью, они не дали расседлать лошадей; это их спасло. Погоня отстала от них только в лесу. Была ночь, они устали и были голодны, и тут Хорхе взорвался. «Какого черта ты добиваешься своими дурацкими выходками? — закричал он на Анхелу, как на служанку. — Хочешь, чтобы нас ухлопали? Зачем ты называешь себя гугеноткой?» — «Затем, что это правда, — ответила Анхела. — Я против папы, ты это знаешь. Значит, я гугенотка, ибо тот, кто не с вами, тот против вас, это закон Моисея». Хорхе в бешенстве замахнулся на нее хлыстом, но она отшатнулась и вынула кинжал. «Возьми, — сказала она, — и лучше убей меня сразу. Но если ты ударишь меня — знай, я убью тебя, даже в спину». Он отшвырнул хлыст, и они поехали дальше.

Они молчали до самого Парижа, куда въехали утром, молча ехали по парижским улицам. На одном из людных перекрестков Анхела остановила лошадь.

«Прощай, Хорхе, — сказала она, — дальше я не поеду». Хорхе тоже придержал коня и сгорбившись смотрел на нее. Он, видимо, ждал этого, но все же был ошеломлен. «Я больше не люблю тебя, — сказала она. — Поезжай во Фландрию без меня, сражаться за кровавого короля и убивать моих братьев». Он понял, что решение ее бесповоротно и уговаривать, даже применять силу — бесполезно. «А как же ты?» — хрипло спросил он и облизнул губы. «Это моя печаль, — ответила она. — Пойду в пажи к королю Наваррскому»[93]. Он хотел что-то сказать, но только шевельнул скулами. «Возьми вот это, — сказал он наконец, подавая ей кошелек. — Я знаю, что ты не любишь меня, но пусть это будет последним знаком твоей любви ко мне, возьми. Мне достать легче, чем тебе». Анхела взяла деньги. Хорхе молча, важно поклонился ей и отъехал. Он разыграл подлинного испанского рыцаря; впрочем, он им оставался всегда. Вряд ли он надеялся, что Анхела переменит решение; он уехал и ни разу не оглянулся.

Моя кузина, впрочем, не уверена в этом: ибо она, повернув в противоположную сторону, тоже не оглядывалась…

Дон Алонсо замолк, посмотрел на слушателей, потом на закатное алое солнце.

— Вот и все, господа, — сказал он. — Dixi[94].

До пантагрюэлистов не сразу дошли последние слова испанца. Они одурело смотрели на него; наконец месье Антуан спросил:

— Как это так dixi? А дальше?

— Но я, к сожалению, не знаю, что было дальше, — сказал дон Алонсо. — Как я уже имел честь говорить вам, я встретился с моей кузиной в Париже два года назад. Это вышло совершенно случайно: услышав испанскую речь, я сам заговорил по-испански, и мы, слово за слово, установили, что приходимся друг другу родственниками. Она рассказала мне свою историю, кончив ее тем, чем и я, ибо после разрыва с Хорхе прошло около месяца. За это время она сделала кое-какие знакомства среди гугенотов (она все еще ходила в мужском наряде), но дальше этого дела ее не продвинулись. Мы уговорились не расставаться, но у меня было срочное дело в городе, я дал ей адрес своей гостиницы и назначил там встречу через два-три часа. Но там я ее не нашел; мне сказали, что она не приходила. Это было как раз двадцать третьего августа, канун Святого Варфоломея…

— И вы больше не видели ее? — ахнул маркиз Магальхао. Испанец покачал головой.

— Проклятая судьба! — сказал Веррене.

Все прочие подавленно молчали. Дон Алонсо улыбнулся:

— Но вы забыли, господа, в начале я говорил вам, что история моей кузины тем должна быть интересна для вас, что она связана с именем одного из ваших друзей, шевалье ди Сивласа… Теперь его черед рассказывать: именно он встретил мою кузину в ту ночь на двадцать четвертое августа…

— Месье ди Сивлас!.. — воскликнул Антуан де Рошфор.

Услышав этот возглас, Сивлас не стал даже ждать, пока его попросят другие; впрочем, всеобщее внимание и так уже обратилось на него.

— Я охотно расскажу… Вы знаете, друзья мои, я видел Варфоломеевскую ночь своими глазами, это был ад. Людей резали сонными, любовников прямо из постели выкидывали через окна на улицу, на подставленные копья… какие были крики! Как кричали матери, когда на глазах у них убивали детей!.. Ну, будет об этом… — Он перевел дыхание. — Вы спросите: какой черт понес меня на улицу? Стыдно признаться — любопытство. Правда, я совершенно не предполагал, что увижу такое… Я жил в одной гостинице с итальянцами, которые заранее пронюхали об избиении и пригласили меня полюбоваться на это зрелище. Я им плохо верил, но все же пошел с ними. Итальянцы вооружились и посоветовали мне сделать так же, и я взял весь свой арсенал — помнится, шпагу, кинжал и пистолет. Город был тих и темен, но чувствовалось, что это предгрозовая тишина. Во мраке шныряли какие-то люди, метившие крестами определенные дома. Увидев их, итальянцы всполошились, достали белые кресты и нацепили на свои шляпы. У меня креста не было; они сказали, чтобы я только ради Бога не отбивался от них, и все будет хорошо. С полуночным колоколом внезапно вспыхнули факелы, вооруженные отряды появились повсюду, как из-под земли. Началась пальба и страшные крики, которые сливались вдали в непрерывный вой. Мои итальянцы побежали туда, где шум был самый сильный, но я не побежал за ними. Уже первые минуты дали мне достаточно впечатлений. У меня руки чесались убить хотя бы несколько убийц, но я еще помнил, что я иностранец и не имею права вмешиваться. К тому же гугеноты показали себя не с лучшей стороны. Они только кричали, но давали себя резать, как бараны… Простите, виконт, но я видел это сам…

— О, месье Сивлас, — улыбнулся виконт, — я знаю это…

— Я повернул к своей гостинице. Я шел по середине улицы, и на меня никто не пытался напасть, хотя креста на мне и не было. Вдруг, в каком-то тупике, вижу такую картину: прижавшись к стене, стоит мальчик лет семнадцати, весь растерзанный и белый как мел, а вокруг него — трое, наставив на него шпаги…

— Четверо! — не выдержал дон Алонсо.

— Возможно, я их не считал, — сказал Сивлас. — Я смотрел на мальчика. Зажав в одной руке кинжал, а в другой шпагу, он кричал в лицо своим убийцам: «Да, я гугенот, я ненавижу вас, но я дорого продам свою жизнь!» Тут уж я не выдержал. «Трое на одного! — крикнул я. — В таком случае и я, черт возьми, гугенот, и смерть папистам!» Прежде чем они успели обернуться, я уложил одного из пистолета. С остальными мы лихо расправились: мальчик колол, как безумный, я тоже пришел в ярость и даже не вынимал шпаги, а работал рукояткой пистолета, как дубиной. Потом мы кое-как добрались до гостиницы. Мальчик весь дрожал и повторял по дороге: «Какие звери, хуже испанцев». — «Вы испанец?» — спросил я. — «Да, — ответил он, — я испанец и гугенот». — «Но зачем надо было кричать об этом во весь голос?» — «Не знаю, — сказал он, — но я не мог иначе».