Мой муж – коммунист! - Филип Рот

Малый Змей хотел знать, где мой брат. Я сказал ему, что не видел брата несколько лет. Он говорит: «Его Будка ищет». Они звали Боярдо «Будкой», потому что тот пользовался только уличными платными телефонами, кабинки которых наши итальянцы называли будками. «Зачем?» – спросил я. «Затем, что на нем безопасность всего района. Когда людям трудно, Будка им помогает». Это было и в самом деле так. Боярдо расхаживал, подпоясанный ремнем с бриллиантовой пряжкой, и пользовался авторитетом даже большим, чем праведный приходской священник. Я связался с Айрой, рассказал ему, как ко мне приходил Малый Змей, и после этого мы с ним увиделись лишь через семь лет, в тысяча девятьсот тридцать восьмом.

– Стало быть, не из-за Депрессии он пустился путешествовать на товарняках. А потому что за ним охотились.

– Такая новость тебя не шокирует? – спросил меня Марри. – Этакое узнать, да про человека, которого ты в детстве обожал!

– Нет, – сказал я. – Не шокирует. Но многое объясняет.

– Бот тебе одна из причин, по которым он сломался. Из-за этого он и плакал в кровати Лорейн. «Всё провалил, всё к чертовой матери!» Всю жизнь строил так, чтобы преодолеть это, а она рухнула. И все усилия впустую. Опять погрузился в хаос, с которого все начиналось.

– Что – «это»?

– Вернувшись из армии, Айра старался окружать себя людьми, в общении с которыми он должен был держаться, не позволять себе яростных вспышек. Он таких всячески изыскивал. Его самого пугало то, как распирает его жажда насилия. Жил в страхе, как бы снова это не вырвалось на свободу. Я тоже. Когда человек так рано выказывает столь явную предрасположенность к насилию – попробуй усмири его!

Поэтому Айра и жениться хотел. Поэтому мечтал о ребенке. Поэтому таким ударом для него был тот ее аборт. Поэтому он сразу перебрался к нам – в тот же день, когда узнал скрытую причину аборта. И сразу, на следующий же день он встречает тебя. Мальчишку, каким он сам никогда не был и у которого было все, чего не было у него. Тебя Айра не вербовал. Может быть, твой отец так и думал, но нет, это ты вербовал его. Когда в тот день он приехал в Ньюарк, известие об аборте еще горело в нем, и ты был для Айры неотразим. Он чувствовал себя мальчишкой из Ньюарка, мальчишкой с плохим зрением, необразованным и с исковерканным детством. А ты был благовоспитанным мальчиком, которому дано буквально все. Ты для него был этакий Принц Гарри. Ты был Джонни О'Дей Рингольд – вот ты кто был для него. В этом было твое назначение, знал ты об этом или нет. Защищать его от его же собственной природы, от той силы, которая в его могучем теле прорывалась пагубными приступами ярости. Это было и мое назначение тоже, причем всю жизнь. И многих, многих других. В этом Айра не такое уж исключение. Сколько таких мужчин, старающихся не поддаваться позывам к насилию? Вот тебе и «это». Имя им – легион. Они – повсюду.

– Ну, а что потом? – спросил я. – Убил того парня лопатой. Чем кончилась та ночь?

– Я работал тогда еще не в Ньюарке. Шел тысяча девятьсот двадцать девятый год. Уикваикскую среднюю школу тогда еще не построили. Я преподавал в Ирвингтонской. Там было мое первое постоянное место работы. А комнату я снимал у лесопилки Солондза, у подъездных путей. Когда пришел Айра, было часа четыре утра. Моя комната была на первом этаже, он постучал в окно. Я вышел, глянул на его окровавленные башмаки, окровавленные штаны, окровавленные руки и окровавленное лицо, впихнул его в старый «Форд-1», который тогда у меня был, и мы поехали. Я гнал куда глаза глядят. Куда-нибудь как можно дальше от ньюаркской полиции. Я тогда думал о полиции, о Боярдо я не думал.

– Он рассказал вам, что наделал?

– Да. А знаешь, кому еще он рассказал? Эве Фрейм. Многие годы спустя. Когда ухаживал за ней. В то лето, когда они были в Нью-Йорке вместе, предоставленные самим себе. Он по ней с ума сходил, хотел на ней жениться, но должен был рассказать ей всю правду про то, кем он был и какие страшные вытворял вещи. Если это отпугнет ее, значит, отпугнет, но ему было нужно, чтобы она знала, кого берет в мужья – что он был жутко необузданным, но эта необузданность в нем исчезла. Он сделал это признание, как делают все сами себя исправляющие люди – в надежде, что оно укрепит его на пути исправления. Он не понимал тогда – никогда так и не понял, – что именно такой необузданный мужчина Эве тогда как раз и был нужен.

Как всегда неосознанно, Эва, видимо, глянула внутрь себя и поняла: ей такое животное, такой дикарь и нужен. Кто же еще? Кто лучше обережет ее? С дикарем она в безопасности. Это объясняет, как она могла год за годом жить с Пеннингтоном, который все время увивался вокруг мальчиков, проводил с ними ночи, а в дом проникал через специально проделанную боковую дверь в стене его кабинета. Причем проделал он ее по просьбе Эвы, чтобы ей не просыпаться, когда он возвращается после своих утех в четыре утра. Это объясняет, почему она вышла замуж за Фридмана. Становится ясно, к каким мужчинам ее тянуло. У нее всю жизнь дикарь сменялся дикарем. Как только такой появится – она в очереди первая. Дикарь должен защищать ее, а она на его фоне будет белой и пушистой. Дикарь и хулиган как порука ее драгоценной невинности. Падать перед ними на колени и заламывать руки было для нее важнейшим ритуалом. Покорная красавица – вот был ее архетип, ключ к ее катастрофе.

Ей нужен был дикарь как средство искупления, способ нового обретения чистоты, а дикарю следовало подвергнуться укрощению. А кто лучше приручит его, как не самый мяконький котеночек на свете? Что воспитает его лучше, чем званые обеды для его друзей, солидная библиотека для его книг и утонченная жена-актриса с прекрасной дикцией? Короче, Айра рассказал Эве про итальянца и лопату, она поплакала о том, что он в шестнадцать лет сделал и как страдал потом из-за этого, как пережил это и как мужественно он перевоспитал себя, сделавшись совершенным и удивительным, и они поженились.

Кто знает, может быть, бывшего убийцу она приняла за идеальный вариант и вот еще по какой причине: на признавшегося тебе хулигана и убийцу легко можно возложить такую неподъемную ношу, как Сильфида. Обычный человек, увидев такого ребенка, с криком бросится бежать. Но хулиган… Он потерпит.

Узнав из газет, что она пишет книгу, я приготовился к худшему. Айра, понимаешь ли, даже имя того парня ей сообщил. Что могло удержать эту женщину, которую так и распирало, к тому же она думала, что загнана в угол, – почему же не сказать, почему не прокричать «Стралло» с самой высокой крыши? «Стралло! Стралло! Я знаю, кто убил землекопа Стралло!» Но я прочел книгу» и ничего там про убийство не было. Либо она так и не сказала Катрине и Брайдену о том, что Айра сделал со Стралло, – все-таки в чем-то сдержалась, понимая, что люди вроде Грантов (еще одна пара Эвиных дикарей) могут сделать с Айрой при помощи такого рода оружия, – либо просто забыла этот эпизод, как запросто умела забывать все неприятные вещи. Не знаю, что тут сыграло. Может быть, и то и другое.

Но Айра был уверен, что это дело откроется. И перед всем белым светом он предстанет таким, каким предстал передо мной в ту ночь, когда я увез его в округ Сассекс. Предстанет с головы до ног в крови убитого им человека. С лицом, забрызганным кровью жертвы. Таким, каким был тогда, когда со смешком (пакостным гоготком свихнувшегося подростка) сообщил мне: «Стралло в этом мире свое отостралло».

Тем, что начиналось как самозащита, он воспользовался как предлогом для убийства. Передернул карту. Самозащитой прикрыл жажду убийства. «Стралло в этом мире свое отостралло», – сказал мне мой брат-подросток. Он был доволен собой, Натан.

«А тебе-то теперь что делать, а, Айра? – спросил его я. – Ты об этом подумал? Перед тобой была развилка, и ты направился не в ту степь. Совершил самую большую ошибку в жизни. Всю ее черт знает как переиначил. И зачем? Потому что тот парень лез к тебе? Ну, так ты побил его! Выбил из него дурь. Одержал победу. Спустил пары, исколошматил его в хлам. Но зачем было усугублять свою победу, зачем возвращаться и убивать его, зачем? Из-за того, что он что-то там такое антисемитское говорил? Из-за этого надо было yбuвaть? Зачем всю тяжесть истории еврейского народа должен взваливать на свои плечи Айра Рингольд? Только что ты совершил непоправимое, Айра; теперь зло и психоз навсегда станут спутниками твоей жизни. Нынче ты сделал то, чего никогда не исправишь. В убийстве нельзя публично покаяться и стать снова как все. Ничто не может оправдать убийство. Никогда! Убийство перечеркивает не одну жизнь – оно перечеркивает обе. После убийства жизнь убийцы прекращается тоже! Ты никогда не избавишься от этой тайны. Ты и в могилу ее с собой потащишь. Она всегда будет с тобой!»

И тут вот еще что: когда некто совершает преступление вроде убийства, мне сразу представляется, что он вступает в некую «достоевскую» реальность. Книжный червь, учитель словесности, я жду, что в нем откроется психологическая рана, описанная Достоевским. Как можно, совершив акт убийства, не страдать? Ведь ты изуродовал себя, не так ли? Убив старушку, Раскольников не жил припеваючи следующие двадцать лет. Хладнокровный убийца с умом Раскольникова всю жизнь потом терзается, вспоминая это свое хладнокровие. Однако Айра оказался не столь подверженным рефлексии. Айра – человек действия. Как бы ни сказалось преступление на поведении Раскольникова… М-да, Айра расплатился по-иному. Его искупление состояло в том, что он всю жизнь положил на то, чтобы вновь разогнуться, стать прямо… но это совсем не то же самое.