Причуды моей памяти - Даниил Гранин

Глаза у девочки такие живые, отзывчивые на все, еще ненасмотренные. Говоришь с ней, и на каждое слово откликаются, видно в них, как воспринимается, как чувствуется, все распахнуто настежь.

Все было превосходно, много лет как нельзя лучше. Даже ссориться перестали. И вот однажды он услыхал, как она говорила подруге, думала, что он спит, а он проснулся и услыхал ее голос, холодный, твердый. Надоело ей все, все, надоело готовить, убирать, его обязательный поцелуй в шею после траханья. Не дождется, когда он уедет в командировку. Может, месяц побудет одна. Отдохнет.

От ее слов вдруг все опрокинулось. Бог ты мой, а он-то думал, что они счастливы.

Образование мне дали, а интеллигентность — никак, говорят, этого мы не даем, нет у нас такого предмета, пытались ввести, не выходит.

Одно из самых прекрасных зрелищ — высокая липа на легком ветру, когда она сама неподвижна, а листья ее шевелятся, трепещут по всей высоте. Тысячи их взблескивают на солнце, перекидывают зеленый свой свет, играют, и все это шевеление, живое, радостное, сопровождается еще и шелестом, похожим на говор, на какой-то успокоительный, почти осмысленный разговор. Нет в нем монотонности, есть переблеск, он тоже все время другой, живой. Когда такое застанешь, то чувствуешь, как все навстречу этому внутри улыбается. Однако заставал я такое редко. Прохожу мимо липы часто, и больше безучастно, я ее не замечаю, и она меня. Надо, чтобы мы совпали, прежде всего чтобы я совпал с ней, наверное, все дело во мне, в том, как я закрыт, глух, слеп, как занят… Чем занят, бог ты мой, чем?

Воздух был наполнен птичьим посвистом пуль, то есть смертью. И протяжным воем мин. У тяжелых мин один звук, у ротных минометов — другой, острее. Мы жили среди всего этого и думали про жратву, это прежде всего, и о том, как быстрее завалиться спать, спать, вовсе не думали о своей жизни, которая могла в любой миг оборваться. Но еще удивительней было мое непонимание, мое равнодушие к тому, что жив, сегодня остался жив, сходил на Пулково, обстреляли, уцелел, не было счастья от того, что повезло. Счастье отодвигалось куда-то в будущее, когда кончится война и начнется жизнь. На фронте была не жизнь, а ее ожидание. Возвращался в прошлое, к Римме, наслаждался воспоминаниями о той жизни, повторял наши ночи, ее слова, движения.

Вместо счастья, было «повезло», суеверное, боязливое, чтобы не спугнуть…

Много специалистов по перестройке, а по строительству — мало.

У моего гамбургского знакомого на шкафу лежит солдатская каска с рожками — его отца, участника войны 1914 года. В ней он дошел до Украины. Рядом лежит его собственная, от войны 1941-1945-го, тоже дошел до Украины.

От общения с Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским у нас всех, его почитателей, друзей, учеников, остались его поговорки, его выражения, яркие украшения его речи:

«Это вообще не опыты, а одна грусть и тоска безысходная».

«Мудрый Господь Бог учил: все сложное — не нужно, а все нужное — просто».

«Это вам не жук накакал»

«Грязь то, что в данное время не на месте».

«Утешительно, душеспасительно, душеласкательно».

«Со всем русским языком и малым морским загибом».

«Всякая уважающая себя пресноводная мелочь».

«Горох, он вроде русского человека, — все выдержит».

«Кнопка „стоп” — самое мудрое изобретение, я ее в каждом приборе прежде всего ищу».

«Вернемся на первое, как говорил протопоп Аввакум, и посмотрим, а почему же сие важно в-пятых, и увидим, что в-вятых сие вовсе не важно».

«Что такое жизнь? Черный ящик. Все исходное должно быть просто. Это география мужская, а та вон — женская».

«Как всякий честный человек должен делать все то, что могу делать, не более того». (В подтексте он имел в виду Фому, сына, считая, что тот погиб по своему максимализму.)

Были у него и такие суждения:

«Разумеется, я бы отменил деньги за звание академика. Самое почетное звание в науке измерять деньгами, примешивать сюда корысть — фу. Нигде в мире этого нет. В Королевском обществе английском члены должны платить сами взносы. Шутка ли, быть членом английского Королевского общества! Да и у нас в Императорской академии не было вознаграждения. За что платить? За то, что ты удостоился почета быть избранным в Академию наук? Да и зачем, спрашивается, эти деньги, только привлекать всяких недостойных, которые рвутся в академики, чтобы обеспечить себе пожизненный пенсион. Нет, не говорите мне ничего, это дело не нравственное. Я понимаю, раньше, в первые годы советской власти, надо было поддержать крупных ученых материально. Надо было сохранить их, создать им условия для работы. Ну а теперь-то, слава Богу, хорошим ученым и без того платят. Тем более что у нас академики большей частью директора институтов, заведующие отделами. Атмосфера сразу очистится. Вы бы знали, что творится на выборах в Академию. Приезжает с Кавказа. Ученый он никакой, занимается горными обвалами на уровне альпинистов. Хочет баллотироваться на членкора. Что делать? Устраивает для одного, другого, третьего академика охоту на Кавказе. Для детей их — отдых в альпинистском лагере. А уж ужинам, обедам — нет числа, привозит „дары гор”. Покупает себе большинство. У другого друг один — академик-начальник. Тот приезжает и выламывает, выкручивает руки академикам за своего дружка. Третий армянин — всех армян мобилизовал. Четвертый договорился: нынче меня, следующий раз — его. Сделки, торговля, неприкрытые подношения… В результате, несмотря на все усилия президента, вице-президентов, кого выбирают? На чаепитии у президента договариваются, вроде бы, полюбовно. Кандидаты достойные, возражений нет? Нет! А при выборах проходят другие. Люди, о которых на том же чаепитии говорили пренебрежительно: недостойные кандидаты. Они на кандидата наук еле тянут. Кроме того, еще бывает, что в отместку действуют. Я, например, знаю членкора М. Хороший специалист. Действительно серьезный ученый. Его третий раз нынче завалили. Так он что сделал? Разъярился и выступил против своего соперника. Высек его самым блистательным образом. В итоге прошел третий, абсолютно серый человек, всем безразличный».

— Если мир — гармоническое единство, то правильно ли противопоставлять живое мертвому?

— Так-то так, а вот что такое жизнь, никто определить толком не может.

— Это у меня для книги «Моя жизнь на дне литературы».

Этот из породы номенклатурных. Их как бы отменили вместе с советской властью, но они остались. Ему все положено бесплатно. В театр, на концерт — звонит в дирекцию, заказывает. Ему все без очереди. Приехал на курорт. Требует, чтобы организовали рыбалку. Пожаловала дочь с зятем. В голову не приходит снять им комнаты. Будьте любезны устроить, выделите. Ехать на базар — все берут такси, он требует машину. И дают. Он не скупой, нисколько, он просто привык, и так привык, что по-иному жить не будет, ни за что. Для него все не номенклатурные, это «наш замечательный простой советский человек». В каком смысле «простой»? В том, что без власти. Власть дана — значит, ты уже не простой, посложнее, с тобой уже считаться надо, ты знаешь, что народу нужно, что народ поймет, что он будет приветствовать.

В предсмертной записке за час до самоубийства Александр Фадеев все же вырвался на волю и сказал то, что думал: «Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-ничтожным руководством партии. Лучшие кадры литературы в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погублены благодаря преступному попустительству власть имущих».

Узнав о самоубийстве Фадеева, Хрущев определил: «Он в партию стрелял, а не в себя». Но спустя несколько дней это самоубийство нам преподнесли как поступок спившегося человека, спьяну, мол, застрелился. Подлейшее было высказывание. На самом деле Фадеев бросил выстраданное обвинение партийному руководству за все то, что они творили с нашей культурой. Он и сам в этом участвовал, его вынуждали, и он за свою вину приговорил себя к высшей мере, но они-то все… Как всегда они ни при чем.

А тот же Хрущев, осудив сталинские репрессии в 1962 году, в июне, не сомневаясь, отдает распоряжение расстрелять демонстрацию рабочих в Новочеркасске.

Американец, какой-нибудь клерк, приезжая в Россию, чувствует себя вельможей, держится заносчиво, надменно, все ему не так.

К тридцати годам он женился, появились дети, хороших две девочки, но жена у него была неинтересная, а в банке он встречал красивых женщин, они работали рядом, и он думал с тоской, что мог бы жениться на этой или на этой. Когда его знакомили на корпоративных вечеринках с дочерьми его начальников или вообще «больших людей», ему казалось, что он мог бы добиться куда большего, если бы не поспешил, и тайно все более раздражался от вида своей жены, да и от всей семьи своей. «Проиграл, — думал он, — проиграл свою жизнь».