В Эрмитаж! - Малькольм Брэдбери

— Я и не сомневаюсь.

— В России много хороших людей, не таких, как этот нелепый Чичиков.

— Но он был очень забавен.

— Вам хорошо забавляться, — хмурится Галина. — Вместе с капитализмом появились эти уродливые наросты, эти болезненные симптомы. Лучше бы вам приехать раньше. Вы опоздали. Вы посетили руины умирающей империи.

— Извините, подождите минутку, — окликает знакомый голос. — Вы сказали, что вы писатель. Хотите, я покажу вам могилу Достоевского? Это недалеко отсюда. Всего лишь на другом конце Невского проспекта.

— Спасибо, нет.

— Тогда давайте выпьем еще. Дайте мне шанс!

— Не сейчас.

— Тогда продайте мне что-нибудь, не дорогое для вас, — настаивает он. — Продайте мне ваше имя…

— Мое имя?

— Я напечатаю его на своих документах.

— Идемте, — говорит Галина, крепко ухватив меня за руку.

И вслед за дамой в красном платье и берете с помпоном я устремляюсь наперерез потоку машин. Гудят клаксоны, визжат тормоза.

— Куда мы идем? — спрашиваю я.

— Я поняла, что вы должны увидеть библиотеку Дидро. А то до нее доберется наш приятель — и она исчезнет.

С этими словами, пробившись сквозь гудящий автомобильный поток, она перетаскивает меня на другую сторону Невского проспекта.

28 (прошлое)

Приближается Рождество — главный европейский праздник. И если бы даже Философ забыл о нем, темные ночи освежили бы его память: поразительные темные ночи, длящиеся почти целые сутки. Нева покрылась серебром, а подо льдом, в вечном мраке, бурлят ледяные воды. С вышины, с арктического неба, пробивается через снежную пелену свет северных звезд. Снег покрывает все улицы, площади, набережные. Сосульки, как шпаги, обрываются и падают с карнизов домов, унося каждый день одну-две человеческие жизни. Вот уже несколько недель придворные трясутся от холода и вереницей тянутся в Малый Эрмитаж. А слуги носятся по коридорам, таская огромные связки дров и распихивая их по каминам и печам.

Бездействует, закрылся на зиму морской порт — окно в Балтийское море; прекратилось движение по Ливонской и прочим южным дорогам; остался лишь едва различимый санный путь. И вместе с тем неправдоподобно далеким стал весь мир и нормально функционирующие социальные системы. Столь далеким, что даже пересылка писем, которая и без того была нелегка, теперь практически нереальна. Уходят воспоминания, и все меньше остается удовольствий. Перестали приходить из Европы новые ноты и книги; ледяной пак закрыт; жизнь замерла и возобновится лишь весной. Такой климат Философу решительно не подходит. О лучших, чем во дворце Нарышкина, условиях стыдно даже мечтать. И все же его тело устало, оно противится, оно негодует, возмущается, урчит и дрожит. Одна мысль вновь завладевает его умом — та, что уже являлась ему лихорадочной ночью перед отъездом из Парижа, — что, если он пришел в мир с определенной целью и судьба его предначертана свыше? И решение принести его труп в жертву петербургским червям уже давно принято и записано нетленными буквами на невидимых страницах небесной Книги Судеб?

В один прекрасный день двор неожиданно исчезает: нет никого, уехали. Словно повинуясь минутному капризу, императрица вдруг снялась с места, за ней потянулись вялая свита и весь громоздкий помпезный государственный аппарат — а направляются все за двенадцать verstas в сторону Москвы, в новый дворец в Царском Селе. Много раз перестраиваемое здание изначально задумывалось как летний дворец, но сейчас царица решила использовать его в качестве зимнего. Упряжки, экипажи, кареты, сотни саней в сопровождении сотен гусар, казаков и тысячной армии слуг собрались на морозе около Эрмитажа. Царедворцы и челядь научены опытом прошлых поездок. С собой берут фарфор и серебро, столы и кровати, корзины с одеждой и бельем, императорский комод, царский архив и национальную валюту. Министры и генералы, придворные врачи и часовщики, портные, повара и прачки, придворные ювелиры и полицейские шпионы, кони и борзые — все они покидают город в каретах, санях и повозках, а по бокам скачут батальоны кавалерии.

Здесь, в комнатах и залах нового дворца (предположительно он будет еще больше Эрмитажа), жизнь приходится налаживать заново. Здесь рано ложатся спать и рано встают. На протяжении всей морозной зимы будут предприниматься долгие прогулки по заснеженным садам. Для упражнения и развлечения придворные будут рубить дрова в лесу, пить горячий чай в Английском саду и водку в охотничьих сторожках, назначать свидания в заснеженных летних беседках, устраивать зимние праздники в бельведерах. Снег создал прекрасную декорацию для отдыха, приготовил для них склоны гор и катки. Коньки уже приготовлены. Они будут кататься, будут скользить по застывшей поверхности прудов и озер. Императрица — большая любительница катания на санях, и, кажется, именно из-за этого переехал двор, а вместе с ним и государственная администрация.

Разумеется, Философа тоже позвали. Царица, наверное, не сомневалась, что он поедет, возможно, по правилам этикета он должен был поехать. Но он извернулся, пожаловался на никуда не годное здоровье. И правда: возраст, прогорклая вода, ужасные невские колики — желудку его в России с самого начала приходится несладко. Недуг не отступал, в живот как будто погружали острый нож и вертели им в кишках. Говоря откровенно, Философ не сильно расстраивался. Ему по душе пришелся опустевший Петербург, обезлюдевшие мертвые улицы. Вот уже больше недели в Эрмитаже затишье: черные окна, потухшие свечи и лампы, двери накрепко закрыты, караульные будки пусты. По тротуарам не прогуливаются ни офицеры, ни графини, ни гувернантки. Владельцы магазинов внезапно снизили цены и готовы на коленях умолять редких покупателей приобрести хоть что-нибудь. И впрямь хорошо. И наш герой, торжествуя, благодарил судьбу за возможность поразмышлять на покое, критически оценить свои и чужие поступки, еще раз все обдумать и записать.

В шесть часов утра слуга приносит ему стульчак — и Философ больше уже не ложится. Вскоре он уже сидит за своим столом в спальне и смотрит в окно. Заснеженные площади, посеребренная река. Недостроенные церкви, золотые шпили. Он пишет, пишет… Вот он уже опровергает теорию своего парижского друга Гельвеция. Тот считает, что человек — высокоразвитое животное, дитя инстинктов, плоть, борющаяся за выживание и удовлетворение личных желаний, и не более того. Это напоминает Философу другой голос, который он слышал однажды дождливым днем в Париже за шахматным столиком в кофейне «Регентство», когда сердитый, ленивый племянник изливал ему свою ярость.

— Вы меня знаете, — сказал ему толстолицый, разряженный и длинноволосый родственник композитора, усаживаясь рядом. — Я идиот, обжора, безумец, и возможно, что немного и вор. То, что наши бургиньонцы называют отъявленным плутом. Но почему вы ждете, что я буду мягким, начну голодать и простираться ниц, если мир полон богатых глупцов и расточителей, за чей счет я и существую? Хорошо, пусть я паразит. Но я должен сделать маленькую поправку: я делаю при свете разума то, что все остальные мошенники совершают лишь по прихоти инстинкта. И будь я богат, знаменит и всесилен, обласкан, облюбован и обольщен самыми прелестными женщинами, то, мсье, я стал бы так же умен, великодушен и доброжелателен, как и вы. Нет, я был бы лучше вас. Гораздо элегантнее и куда умнее. Я воплотил бы в жизнь самые передовые идеи, самые изощренные пороки, тончайшие извращения. Я стал бы настоящим философом, перехитрив все и вся. Разве это не замечательно?

Что же он ответит им всем? Гельвецию, длинноволосому племяннику, полицейским шпионам, расточительным придворным, шныряющим в поисках удовольствий? Разум говорит, что человек, пусть животное начало в нем на первом месте, все же наделен еще кое-какими специфическими свойствами и желаниями: вкусом, милосердием, порой альтруизмом, уважением к добродетели, чувством собственного достоинства, способностью испытывать любовь в самых сложных ее проявлениях. Более того, он обладает самим разумом: тем, что дарует мудрость, успокоение, вдохновение, цивилизацию. Разве не уравновешивает это данные нам природой звериную хитрость, стремление выжить любой ценой, собственнические инстинкты, агрессивность, себялюбие? Нет, все человеческое изначально заложено в нас. Каждая личность способна творить добро, способна любить, а не только вступать в браки по расчету. Великий Лейбниц не для того стал великим Лейбницем, чтобы урвать кусок послаще, найти теплый кров и жениться на хорошенькой бабенке. И безусловно, безусловно, нечто большее, чем желание прославиться, создать себе репутацию, большее, чем соображения выгоды, заставили его самого, его стареющую, стенающую, но все еще исполненную радости и энергии плоть проделать тысячи миль, проехать всю Европу, чтобы поделиться заветными мыслями и чувствами с великой императрицей, светлейшей Северной Минервой. Но что, если он ошибается, если он стал жертвой глупейшей иллюзии и зазря проделал такой путь?