Люди средневековья - Робер Фоссье

Эту «культуру» просвещенные люди приобретали в школах, и к этому вопросу я еще подойду. Но она почти целиком была наследием античности. Она составляла основу знаний, каких ожидали от «гражданина», свободного человека с точки зрения права, достаточно обеспеченного, чтобы он не был вынужден работать руками, с тем, чтобы он при надобности мог играть гражданскую или политическую роль — оба этих прилагательных ассоциировались с городом; в общем, того, чего ожидали от «приличного человека», как будут говорить в «классическую» эпоху. Забота о регламентации, лежащая в основе римского мышления, породила в начале христианской эры под влиянием, например, «риторов», то есть профессиональных адвокатов, как Квинтиллиан в I веке, идею обучения по предметам, «искусствам», то есть по типам ремесла, для занятия которыми можно было бы использовать полученные знания. Эта система пережила римский период, и на заре средневековья, в V–VI веках, в Италии ее восстановили такие советники государей, как Боэций и Кассиодор, а потом ее приняла Церковь и ее ученые в качестве технической основы для любого размышления о Писании или о догмате. Такое знание получали тремя путями (тривиум), трудно разделимыми, поскольку они опирались друг на друга: посредством грамматики, чтобы овладевать священным языком, риторики, чтобы накапливать и определять юридические и моральные понятия, и диалектики, чтобы строить суждения и отвечать на возражения. Такой подход при анализе, логическая система мысли использовались как в эпоху греческих учителей до нашей эры, так и в период, когда в средние века система обучения вышла на высокий уровень. Объединение приобретенных знаний называлось quaestio, извлечение из них урока — sententia, а критическое их рассмотрение — disputatio. Шла ли речь о правилах повседневной жизни, какой-то правовой или моральной проблеме или даже об абстрактном понятии, вере, догме, — именно такой была последовательность действий, какую использовали в «школе», «схоластика». Церковь усвоила ее, при этом опасаясь этапа disputatio и даже иногда осуждая его, поскольку на этом этапе тонкие умы могли выскользнуть из-под ее контроля. Ведь когда вопрос касался веры, божества или, проще, добра и зла, отклонение в словах учителя, приводящего аргументы в пользу некоего ответа, грозило ввергнуть в заблуждение и ересь ученого и слушателей. Впрочем, здесь же надо искать главный вклад средневековья в историю западного мышления. И, не углубляясь слишком далеко в сферу, выходящую за пределы как моей компетенции, так и моих убеждений, я должен напомнить о важности двух вопросов, о которых спорили в школах и на кафедре с XI по XV век.

Прежде всего и в той форме, какую придал этому вопросу Ансельм Бекский в 1100 году: «Надо ли верить, чтобы понимать? Или понимать, чтобы верить?» Бог мог одобрить только первый ответ, то есть основой онтологического мышления должна была оставаться вера, и такой подход пронизывал всю систему образования господствующей церкви. Сомневаться в ответе, то есть подвергать анализу «доказательства» существования Бога, значило отклоняться от истинного пути, как это немного позже сделал Абеляр: «Sic et non», «Да и нет». Только в XIV веке привлечение англосаксами авторитета экспериментальных данных для разрешения спора постепенно начало добавлять популярности ответу «нет». Вторая проблема, впрочем, тесно связанная с предыдущей, отражает весомость слов и пристрастие к словам в средневековом обществе. Существуют ли как таковые концепции, «универсалии», служащие нам для обозначения понятий и идей? Представляют ли они собой вещи, «реальности», realia? Кто так считал, тот был «реалистом», хотя сегодня этот термин попахивает скорей скептицизмом. Или же это только слова, nomina, умозрительные понятия, придуманные человеком, и ничего более? Считать так значило быть «номиналистом». Пока речь шла о чисто человеческих понятиях, как, например, «женщина», «природа», это всё могло быть не более чем игрой ума. Если спор заходил о представлениях, имеющих более моральный характер, как Добро, Зло, Красота, Истина, некоторый риск возникал, но небольшой, поскольку на веру никто не покушался. Но если ставился вопрос о Боге? «Реален» ли Он, и в таком случае никаких доказательств, кроме постулата, не нужно? Или же это творение человеческого разума? Реалисты ссылались на Платона и душу; номиналисты выступали на стороне «первого» Аристотеля и природы. В одном лагере — Августин и отцы церкви, в другом — мусульманин Аверроэс и «категории» «второго» Аристотеля. Когда в XIII веке стараниями «арабских» мыслителей Запад приобрел наследие греческого учителя и его противоречия в полном виде, стороны стали вырывать друг у друга из рук само это мышление. Фома Аквинский попытался достичь компромисса, уделив определенное место разуму с целью подтянуть Аристотеля к христианскому мышлению; за это он был осужден в 1277 году, потом канонизирован в 1333 году и, наконец, сегодня вознесен нашими философами на вершину почитания, ибо таковы пути мысли.

Если я так надолго задержался на этих проблемах, имеющих едва ли не метафизический характер, то затем, чтобы лучше показать слепоту стольких «новых умов», не видящих прогресса человеческой мысли в веках, которые они называют «готическими». Но я отнюдь не дурак и прекрасно понимаю, что ни бургундский виноградарь, но косский пастух, ни фламандский ткач не слыхивали об Аристотеле, равно как, может быть, не слышал о нем даже их сельский священник. А ведь благодаря любопытному повороту событий, который нынешнее время делает еще более ощутимым, целый пласт знаний получил больше шансов заинтересовать обычных людей, чем в былые времена: имеются в виду «науки», как для удобства говорят сегодня, все дисциплины, которые не имеют никакого отношения к душе, но в которых человек, живущий повседневными заботами, мог бы найти кое-что для себя. Однако тривиум был способен сделать только их идеологический обзор, и церковь почти ничего в них не привнесла. Более того, она относилась к ним с подозрением как к потенциальному логову сомнения и ереси. Обучение им вполне предусматривалось схоластикой — это были «четыре пути», квадривиум. Но в те времена ни один из них не вел далеко или, скорей, производил на свет только глоссы, то есть комментарии, или же переводы, описания, не дающие целостной картины. Даже почти все «изобретения» представляли собой лишь развитие, в лучшем случае систематизацию античных открытий, что, конечно, тоже лучше, чем ничего, но в «общем итоге» средневековья смотрится бледно: ну что такое коловорот или соединение внахлест рядом с «Суммой» св. Фомы? Квадривиум выводит нас в сферы, о которых я, кстати, кое-что говорил выше. Например, о «музыке», представляющей собой изучение гармонии звуков и гармонии форм. Монахи, особенно клюнийские, широко использовали находки Гвидо из Ареццо, обращая особое внимание на нотные станы итальянца, на шесть основных нот, которые с XI века и все последующие века по-прежнему будут называть по первым буквам стихов гимна в честь св. Иоанна. Утверждали даже, что в «музыке» надо видеть еще и искусство управлять людьми, но найти доказательства этому трудно! Арифметика и геометрия, которые следовали за ней, конечно, сделали возможными строительство и землемерие; альбомы, как альбом Виллара де Оннекура, составленный в XIII веке в Северной Франции, демонстрируют хорошее владение законами геометрии; но ошибки в оценке длин отрезков в косоугольной проекции или расстояний, а также применение архитекторами метода проб и ошибок при расчете распорных усилий и веса сводов для многих зданий — все это вполне дает понять, что опыт, полученный на стройке, часто был важней расчета в помещении как при строительстве, так и при измерении земли. Что касается пути астрономии, которой непрерывно грозила опасность, что в ней усмотрят сползание в астрологию, то она долго ограничивалась церковным календарем и наблюдением движений на небе, кстати, отрицавшихся Аристотелем; только в XV веке приток греческих и арабских рукописей вывел эту науку из состояния обычного пситтацизма[36].

«Греческих рукописей»? Да, тексты которых кто-то иногда даже читал, если был «гуманистом», как Салютати до 1400 года. Знание языка, на котором было написано столько произведений, дошедших от античности, никогда не утрачивалось; но им владели только несколько монастырей, сохранивших контакт с Востоком, или некоторые любознательные ученые, как Скот Эриугена в каролингские времена. Но соприкасался с ним скорее торговый мир — разумеется, по профессиональной необходимости. Переводили с него при помощи иберийских, сицилийских, византийских посредников. Все остальные пасовали — graecum est: non legitur [это по-гречески: не читается (лат.)]. Италия, как обычно, более открытая миру, даже организовала обучение греческому во Флоренции в середине XIV века, но почти без успеха. Даже утонченные умы, как Петрарка в ту же эпоху или Боккаччо, знали всего по несколько слов, хоть и открыто выражали пылкое восхищение «языком богов». Петрарка приобрел текст Гомера, который положил на аналой в центре жилища, каждый день приходил его целовать и призывал это делать своих гостей. Из-за распада последних клочков Восточно-Римской империи в Италию перед 1453 годом стекались эрудиты или коллекционеры, вырвавшие свои сокровища из рук турок. Некоторые, как кардинал Виссарион, приезжали даже с настоящими библиотеками; понтифики, как Николай V, открывали все больше переводческих бюро, и печать в 1476 году выпустила первое издание греческой грамматики. Став доступным и даже войдя в моду у эрудитов после 1500 г., реабилитированный греческий язык был небезопасен для церкви — нередко встречались плохие переводы, сделанные когда-то, которые надо было исправить. Хоть мне обычно претит использовать слово «Возрождение», несправедливо принижающее прежние времена, надо признать, что возвращение греческого вызвало глубокий шок, и даже за пределами узкого кружка профессиональных «гуманистов»: ведь Священное писание изначально было написано не на латыни, а на арамейском, на древнееврейском, на греческом и впоследствии переводилось; чего же тогда стоит латинская Вульгата святого Иеронима, относящаяся к IV веку, комментарии святого Августина V века, Исидора Севильского VI века, Григория Великого VII века, коль скоро эти мудрецы, эти богословы мыслили и писали на основе переводов, возможно, сомнительных? Ко всеобщему дискомфорту верующих в XV веке добавилось сомнение; можно предположить, что доступ к греческому языку стал одной из причин Реформации церкви.