Английские корни немецкого фашизма - Мануэль Саркисянц

Министерство информации Англии ограничилось по этому поводу лишь заявлением от 19 июля 1945 г.: «Коллаборационизм был почти неизбежен».[1538] Мало того, что ни один британец с Нормандских островов не был привлечен к ответу за сотрудничество с «врагом» — даже доносчик, виновный в смерти двух из пяти подпольных активистов сопротивления. (Уже после освобождения от немецкой оккупации австралийский журналист Роланд ле Фоле Хоффманн, находившийся на острове Гернси, покончил с собой, поскольку не смог вынести стыда и отвращения при виде открытого сотрудничества с врагом.) Не прозвучало и какой-либо публичной критики действий местного руководства в период вражеской оккупации. Напротив: высшие служащие местной британской администрации даже удостоились официальных почестей. (В этом отношении Великобритания стала почти уникальным исключением среди стран, территории которых были заняты державами «оси» и где появились коллаборационисты, — включая даже такие страны «среднего класса», как Франция, Нидерланды, Бельгия, Норвегия, не говоря уже о «докапиталистических» — Польше, Греции, Болгарии, Сербии.)

Послевоенная пресса Англии наложила табу на тему сотрудничества британцев на Нормандских островах с Третьим рейхом. («Удивительна эта дисциплина прессы, эта солидарность, когда речь идет о престиже и мощи империи», — восхищался до войны корреспондент «Vo1kischer Beobachter».) Только одна газета — «Daily Herald» в номере от 7 июня 1945 г. отметила, что органы правосудия Великобритании не проявляют никакого интереса к британским коллаборационистам, сотрудничавшим с нацистами, — даже к тем, кто помогал отправлять людей в концлагеря. Отказ от судебного преследования военных преступников, действовавших в концлагере Олдерни, стал неприятным фактом для лейбористского правительства Британии после 1946 г.

И вообще «британцы не желают замечать, что на британской земле были [нацистские] концлагеря». Когда немецкий социал-демократ Отто Шпер — после девяти лет пребывания в гиммлеровских концентрационных лагерях — был переведен в концлагерь Олдерни на британских Нормандских островах, и сообщил об этом британским радиослушателям, он получил выговор. Не возымело никакого действия и письменное обращение жителя острова Джерси к министру внутренних дел, лейбористу Моррисону (тому самому, который в 1937 г. обвинял Невилла Чемберлена в укрывании фашистских злодеяний). Автор этого обращения подчеркивал, что «гражданская администрация была пронацистской — со дня прихода нацистов и до самой их капитуляции». По слухам, около 50 самых активных коллаборационистов с Нормандских островов были тайно вывезены британскими секретными службами в Англию, чтобы «замять суету вокруг них». В Англии же они были тихо отпущены на свободу. Ведь провал нацистской оккупации британских Нормандских островов породил кошмар грядущего общественного бунта против антидемократических коллаборационистов с фашистами, «кошмар, который преследовал каждую страну, побывавшую под нацистской оккупацией, обратился в бурю отмщения». И, словно бы и на британских территориях существовала опасность такого бунта, даже лейбористское правительство Англии следовало политике систематического укрывательства. «Важнейшие документы с чьей-то помощью пропали», явно для того, чтобы «избежать неприятностей», — сообщала мужественная журналистка Маделейн Бантинг.

Она же совершенно справедливо напоминала о том, что для нацистов «оккупация британских Нормандских островов явилась репетицией встречи с английским населением», «экспериментальной площадкой оккупации [всей] Британии». И Маделейн Бантинг с полным правом задает решающий вопрос: «А вы, англичане, поступили бы по-другому?». Ответ напрашивается сам собой.

Итак, хотя англичане прежде гордились своим патриотическим сопротивлением Гитлеру, впоследствии они уже не были столь уверены в том, что покорившиеся (или желавшие покориться) ему не действовали так же «патриотично».[1539]

Английская сторона как будто сознавала то, что через десять лет (в 1955 г.) еще раз заявил бывший заместитель шефа гитлеровской имперской прессы X. Зюндерман: Британская империя сама ослабила себя уже тем, что вообще объявила войну (гитлеровской) Германии. Разве не сам капитан Рэмзи провозгласил, что Англия «довела до уничтожения тех, кто желал быть ее друзьями, кто рисковал жизнью, чтобы ее защитить»?[1540] Да, и во время второй мировой войны существовало «множество мыслящих людей… постоянно помнивших об общем прошлом» (двух империй).[1541]

Об общем прошлом двух видов расистского империализма, которым не суждено было пережить войну. Об общем для них, хотя и в разной степени выраженном, мире «расового превосходства», «расы господ», ниспосланной провидением «избранности», культа мускулов, презрения к чувствительности и вообще к «абстрактному» гуманизму.

Глава 15

О НЕСРАВНИМОСТИ ПРАКТИКИ. РЕШАЮЩИЕ РАЗЛИЧИЯ В ТЕОРИИ

То, что кажется преддверием геноцида или путем к нему, вмиг утрачивает это сходство, когда его сравниваешь с по-настоящему чудовищным.

Заморские выходы для агрессивности среднего класса

Ни права ниггеров, ни права человека не стоят того, чтобы о них дискутировать. Сила людей — вот о чем идет речь.

Если важнейшие элементы нацистских теорий либо восходят к тому, что было импортировано из Англии, либо прямо опираются на британские образцы, то реальная практика Третьего рейха уникальна. По своему размаху и систематичности эта практика вообще не сравнима ни с какой практикой британского империализма. Решающие отличия в двух этих видах расизма объясняются тем, что представления, импортированные из Англии, Гитлер воплощал в жизнь гораздо более интенсивно. Несхожесть объясняется еще и тем, что английский расизм и представление о «расе господ» возросли во времена подъема империализма, а аналогичные феномены в Германии стали реакцией на поражения и беспомощность власти, на кризис буржуазии. Навязчивые идеи нацизма, такие, как демонизация «еврейства», порождали панику в обществе. «Фашизм как эффективное движение возник из страха», из общественной паники, не свирепствовавшей в Британии в таких масштабах.

Гервин Штробль в своем исследовании о восприятии Британии нацистами так объясняет радикализацию Гитлером британских моделей: «Действия [Гитлера] должны были быть радикальнее любых действий Британии, ввиду необходимости достичь желаемого результата [мирового расового господства] в гораздо более сжатые сроки. Британии потребовалось два с половиной столетия, чтобы покорить Индию. Россию же [ «Индию» Гитлера] следовало завоевать за столько же месяцев. Именно поэтому методы Гитлера отличались от британских».

Как баварско-австрийский вариант учения о «расе господ» национал-социализм и ему подобные явления были прежде всего феноменом среднего класса центральной и западной Европы. Именно так — пусть даже, например, профессор Д. Дж. Голдхейген, обвиняющий немецкий народ (а не только немецкое «население») в геноциде, систематически игнорирует мелкобуржуазно-среднеклассовую и не в последнюю очередь баварско-австрийскую подоплеку этих преступлений (хотя ее влияние было несоразмерно большим, чем численность). И далеко не случайно Гитлер настаивал на переносе имперских регалий средневекового Рейха из Вены с ее некогда широким культурным горизонтом в Нюрнберг — воплощение мещанской культуры Германии, город мейстерзингеров, давший название расистскому законодательству Гитлера. Там филистеры, освобожденные от своих господ во имя человечности, вскоре начали отрицать человеческую природу тех, над кем они так желали господствовать. Так принцип фюрерства выражал мещанские ценности, в частности, раболепство перед верхами и топтание низов (по выражению Дусе). Предрасположенность к фашизму можно было обнаружить в тех пределах, которые ограничивают Европу среднего класса — Европу «обывателей… из среднего сословия, которые были ближайшими подручными Гитлера», «мелких буржуа, лопающихся от затаенной ненависти и зависти, от недоброжелательства и эгоизма». Их «вечное мещанство» проявлялось в том, что они больше страдали от потери благосостояния, чем от потери свободы (по выражению Германа Маркуса). Для такого «вечного мещанина» угнетение тех, кто угрожает его благосостоянию, является инстинктивной реакцией, призванной подавить экзистенциальную панику. Ведь для того, кто пребывает в состоянии отчужденности и все больше и больше теряет те нравственные ограничения, что придают жизни смысл, экономическое благосостояние остается единственной экзистенциальной опорой. «Если бы правление [нацистской] Германии принесло нам благосостояние, девять из десяти французов смирились бы с ним, а трое или четверо [из десяти] приняли бы его с улыбкой», — констатировал Андре Жид в июле 1940 г.[1543]