Чёрная маркиза - Олеся Луконина

Представив себе собственное явление в любом из этих мест, Дидье снова тихонько зафыркал себе под нос, хоть и стуча зубами от холода.

Решительно, всё это было до чёртиков смешно…

— Patati-patata! — наконец пробормотал он, махнув рукой… и обычное его присловье сразу сработало.

Он увидел пламя маленького костерка, мерцающего невдалеке, у излучины. И небольшой хрупкий силуэт мальчишки-подростка. Присмотревшись повнимательней, он узнал того галчонка, что отвёз его в своей лодке к дому Жозефины Сорель, чтоб ей икалось, этой ведьме…

Дидье подумал, что может напугать паренька, задумчиво сидевшего у костра и ворошившего угли хворостиной, только когда уже вывалился из кустов, хрустя ветками.

Он в очередной раз чертыхнулся и поспешно выпалил:

— Вечер добрый! Могу я тут у тебя присесть, малыш? Мне бы только погреться да обсохнуть чуток… Ты не бойся.

— Я и не боюсь, — мальчишка поднял на него удивлённые глаза, чёрные, как вороньи ягоды. — И я не малыш. Грейтесь, если желаете, капитан.

— Спасибо, ма… — Дидье в замешательстве кашлянул и, оглядевшись, подпихнул к огню берёзовый чурбачок, на который и присел, искоса рассматривая парнишку. Тот, в свою очередь, с таким же нескрываемым интересом уставился на него.

Что может предполагать мальчуган, обнаружив его вымокшим в реке сразу же после посещения дома старейшины?

Palsambleu!

Дидье едва не покраснел и торопливо осведомился:

— Как тебя зовут?

— Габриэль, капитан, — степенно отозвался тот, продолжая рассеянно ворошить светящиеся алым жаром угольки.

— Сколько же тебе лет?

Дидье и вправду стал интересен этот одинокий и совершенно независимый мальчуган.

— Двенадцать, — так же неспешно отозвался Габриэль и опять умолк.

— Ты сирота? Где ты живёшь? — Дидье сосредоточенно сдвинул брови. В этом ребёнке ни на гран не было детской непосредственности или озорства. Пожалуй, слово «малыш» и впрямь совсем ему не подходило.

— Все мои родные умерли, — парнишка пожал плечами. — В своём доме я только зимую. Я люблю, когда у меня над головой небо. — Голос его смягчился.

— Я тоже люблю небо, — искренне признался Дидье. Его одежда мало-помалу высыхала, и по мере этого у него из головы выветривались постыдные воспоминания о том, что произошло на кухне у Жозефины. — А море ты любишь?

— Реку люблю, — Габриэль снова пожал худыми плечами. — А море… я его никогда не видел.

— Если захочешь, — негромко сказал Дидье, внимательно глядя в его остроскулое большеглазое лицо, — можешь уйти отсюда со мной… с нами, на моём судне, когда завтра в полдень мы отправимся в море.

Чёрные глаза Габриэля на миг вспыхнули, но, помедлив несколько мгновений, он твёрдо ответил:

— Благодарю вас, капитан, но я нужен здесь.

— Кому? — вырвалось у Дидье, и он покаянно прикусил язык.

— Мадам Жозефине, — ответил парнишка спокойно и серьёзно. — Она добра ко мне… и даёт мне всякие поручения… доверяет мне.

— М-м… — промычал Дидье, поморщившись при одном упоминании о мадам Жозефине. — Что ж, как знаешь, ма… Габриэль. Но я бы с радостью принял тебя в свою команду.

Улыбка на миг осветила смуглое лицо мальчугана, но он больше ничего не сказал.

А Дидье, недолго думая, растянулся на песке, подложив под голову всё тот же чурбачок, и уставился в звёздное небо, щедро рассыпавшее над ними свои бриллианты. Тепло от костра согревало ему бок, речная вода мерно всплёскивала, — видать, у берега гуляла немаленькая рыбина, — какие-то птахи коротко поцвиркивали в кустах…

Дидье и сам не заметил, как провалился в глубокий и крепкий, без будоражащих сновидений, сон.

Проснулся он, согретый уже не костром, а солнцем. Он и забыл, какими долгими бывают здесь рассветы, не то что в южных широтах, где солнечный шар выстреливает вверх, будто из гигантской пушки. Покосившись на Габриэля, который, завернувшись в одеяло, безмятежно посапывал по другую сторону от погасшего костерка, Дидье спустился к заводи и старательно умылся, пригладив мокрыми ладонями торчащие вихры — так, как бывало, ему приглаживала их Даниэль, смеясь и тормоша его.

Дидье точно знал, что ему сейчас надо сделать.

По дороге к церкви он собрал целый сноп блестящих от росы цветов, которые тонко и медвяно благоухали: сиреневые и тёмно-лиловые колокольчики, белые с лимонными сердцевинками ромашки, выглядевшие, как девчонки-скромницы, и пурпурные полевые лилии.

Боже, как же давно он не приносил цветов своей матери…

— Прости, мам, — с трудом выговорил Дидье, неловко рассыпая букет по серому, чуть потрескавшемуся от времени надгробному камню.

Он знал, что виноват перед ней и перед Мадлен, но так же твёрдо знал, что теперь всё будет по-другому.

— Случается только то, что должно случиться, — с болью прошептал Дидье, глядя в невидящие глаза каменного ангела, украшавшего могилу.

Даниэль должна была пожертвовать собой, чтобы дать жизнь Мадлен.

Отец должен был ввести в свой дом Инес и Адель, чтоб те присмотрели за его осиротевшими детьми.

Инес, запуганная властной Аделью, должна была обратить на него, мальчишку-шалопая, весь пыл своего сердца и тела — так горный родник торит себе дорогу в скале, прорываясь к морю.

И он сам, Дидье Бланшар, должен был с позором оставить родную деревню по навету, который сам же на себя возвёл — для того, чтобы вернуться сюда через много лет совершенно другим человеком… пиратом и капитаном… вернуться за своей сестрой.

Всё было справедливо.

Всё было предопределено.

Круг замкнулся.

«Но мы жаждем, чтобы на Страшном Суде нас судили не справедливо, а милосердно»…

Буквы, чётко выбитые на надгробии, — имя матери, — вдруг расплылись у Дидье перед глазами, и он досадливо моргнул.

Останься он здесь, он никогда не увидел бы огромный, волшебный, сияющий и прекрасный Божий мир.

Никогда не узнал бы Тиш и Жаклин.

Не зачал бы дочь.

И не встретил бы Грира и Морана.

Нежданное тепло, похожее на тепло вчерашнего костра, разлилось у него в сердце, когда он вспомнил о том, как запер этих двух волков в своей каюте.

— Надеюсь, они не разнесут мою несчастную берлогу вдрызг, mon chien sale! — пробормотал Дидье вслух, улыбаясь во весь рот и невольно оглядываясь туда, где мирно покачивались в фарватере реки «Разящий» и «Маркиза».

Mon hostie de sandessein, ему ведь ещё предстояло выпустить Морана и Грира из каюты!

Пресвятая Дева, и куда же ему потом бежать? Отсиживаться на нок-рее, пока те не остынут?

Решив, что подумает об этом попозже, Дидье наклонился и порывисто подобрал с надгробия несколько пурпурных лилий. И, осенив себя крестным знамением, повернулся туда, откуда, как ему казалось, на него кто-то упорно смотрел.