Тайна - Элизабет Адлер

Садовник заметил мой интерес и предложил показать дом. Когда мы шли по гравию подъездной аллеи и нежно-розовая красавица-вилла предстала нашему взору, я мгновенно вспомнил тот день, когда отец приехал за мной. Я вспомнил себя маленьким мальчиком, сидящим на мраморных ступеньках, с голыми ногами, замерзшими от ранних утренников. Восходящее солнце греет мое лицо, и я прижимаю к груди любимого пса Фидо. И вновь я почувствовал ужас, как тогда, когда отец взглянул на меня без выражения и сказал:

— Соберите его. Он поедет со мной.

Я знал виллу. Помнил каждую деталь: мраморные полы, огромную витую лестницу с деревянными перилами. Арчер сделал ее для моей матери, когда они поженились. Я остановился перед дверью в мою детскую, глядя в пустую комнату рядом, которая была собственностью Нэнни.

Старый камин по-прежнему был загорожен решеткой, рядом стоял диван из мягкой кожи. Но ее кресло-качалка с высокой спинкой пропало, и буфет тоже был пуст. Я открыл дверь в свою спальню и увидел маленькую кроватку вишневого дерева с моими инициалами «Ж. Л.», которые я вырезал булавкой. Я пробежал по ним пальцами, вспомнив, как гневалась Нэнни, увидев это.

Я медленно прошел по пустующим комнатам моей матери, представляя, как она смотрела на луга и фонтан, сверкающий на солнце, на море, видное сквозь кипарисы. Я представил, как она просыпалась под чириканье веселых канареек и других певчих птичек в серебряном птичнике, который был давно уничтожен штормом, как сказал мне садовник.

Я стоял у окна и думал, как бы мне хотелось знать ее, а еще то, что вилла «Мимоза» действительно принадлежит мне по праву. Я мог потребовать свое наследство, мог жить в этом чудесном доме, рисовать в свое удовольствие, зная, что мне больше не придется летом работать официантом. Но я знал, что никогда не сделаю этого.

Я поблагодарил садовника за его любезность и, поколебавшись, спросил про Нэнни Бил. Я ожидал самого страшного, помня, что она была немолода. Может быть, садовник скажет, что ничего не знает о ней или что она уехала в Англию умирать. Но он вдруг ответил мне, что она живет в маленьком коттедже у подножия холма.

— Она жила там всю войну, — гордо сообщил он, — хотя немцы много раз пугали, что интернируют ее, потому что она англичанка, а значит, шпион. — Он неподражаемо скорчил физиономию с чисто французской живостью и сказал: — Мы все тут сражались в Сопротивлении, кто как: укрывали английских летчиков и помогали пленным по всему побережью до Испании и дальше, в Португалии. Наши маленькие лодки перевозили не только рыбу в то ужасное время, месье, — добавил он с плутовской улыбкой.

Я помчался на предельной скорости вниз с холма и дальше, по белой песчаной дорожке, огибающей небольшой залив, на берегу которого стояло несколько домиков. Я знал, какой из них ее: тот крошечный, белый, с дымком над трубой, несмотря на теплый день. Сад полыхал английскими розами, и дельфиниумами, и большими белыми ромашками, и лавандой. И среди них с букетом трав в руках, в большой соломенной шляпе и трогательных белых плетеных туфельках стояла пожилая леди.

Мое сердце колотилось, как сумасшедшее, когда я подъезжал к воротам, глядя на нее. Она была полностью увлечена своими цветами и травами, укладывая их в плетеную корзинку позади себя. Спина ее согнулась, и я заметил, что артрит обезобразил ее пальцы. Я был поражен, увидев, какая она маленькая, хотя в моих детских воспоминаниях она запечатлелась высокой и статной.

Она подняла голову, почувствовав вдруг мое присутствие. Наши глаза встретились, и время вдруг остановилось. Я видел лицо с крупными чертами, запечатлевшееся в моей памяти навсегда, но теперь время исчертило его сетью морщинок. Печальные глаза, полные смирения, сказали мне, как много она страдала.

А она видела маленького мальчика, превратившегося в высокого молодого человека, чья болезненность исчезла, худые руки налились мускулами, черты лица определились. Потом она сказала мне с гордостью, что это лицо очень симпатичного мужчины. Не красавца, но определенно интересного человека. Особенно из-за шрама на щеке.

— Ты совсем не изменился, Джонни, — сказала она тихо, с улыбкой. — Я узнала тебя.

— А я тебя, Нэнни Бил.

Я перепрыгнул через ограду и прижал ее к себе. Слезы текли по нашим лицам, но теперь я чувствовал ее хрупкость и свою силу.

— Я думала, что ты умер, — прошептала она дрожащим голосом. — А потом мне сказали, что приезжали за наследством. Я сказала, что это не можешь быть ты, потому что ты обязательно нашел бы меня. Все эти годы я думала о тебе, каждую ночь молилась за тебя. И каждый твой день рождения я размышляла, жив ли ты еще, потому что знала, что тот человек очень злой и хочет все прибрать к рукам.

Я взял ее руку, и мы вошли внутрь. Она улыбнулась мне сквозь слезы.

— Тебе ведь, наверное, и не приходило в голову, что ты когда-нибудь увидишь, как плачет старая Нэнни, — сказала она. — Но это слезы радости.

Она заварила чай, и мы сели у огня, держа тарелки на коленях. Она — в кресле-качалке, я — на деревянном стуле с прямой спинкой. Мы подстелили белые дамасские салфетки, и она достала имбирный пирог. Но мы были так заняты разговором, что едва обращали на него внимание. Она налила нам чаю из старинного коричневого чайника. Я заметил, что она с трудом поднимает его обеими руками, и чашечка звенит на блюдце, когда она подает ее мне.

Я снова был дома и наслаждался тишиной и покоем. Я оглядел ее комнату, узнавая знакомые вещи, и сказал:

— Я никогда не покину тебя, Нэнни. Я буду всегда рядом, чтобы заботиться о тебе.

Я коротко рассказала о годах, проведенных на Калани, и о жизни после. Я не хотел огорчать ее и сказал, что доволен жизнью.

— Но ты должен бороться за то, что принадлежит тебе, Джонни, — сказала она, взглянув на меня поверх своих очков в черепаховой оправе. — Когда я услышала, что Арчер Кейн был здесь со своим так называемым «сыном», я пошла к нотариусу и сказала, что это не ты. Они описали человека, который назвал себя Джонни Леконте: высокий голубоглазый блондин атлетического сложения. Я сказала им, что ты темноволосый и темноглазый, как твоя мать, но они сказали, что время меняет людей. Конечно, я понимала, что они ошибаются. Это был Джек Кейн. И все мои надежды рухнули, Джонни. Я поняла, что они убили и тебя тоже.

— И меня тоже? — с удивлением спросил я. И тогда она рассказала мне о матери. Чашка вновь задребезжала на блюдце, но на этот раз в моих руках. Нэнни отдала мне письмо, написанное моей матерью перед смертью, и я тупо прочел его. Я думал о той боли, через которую прошла моя мать, некрасивая, но богатая девочка, которая позже поняла все свое уродство и одиночество после смерти отца. Бедняжка «уродина» очутилась на вилле «Мимоза» и потеряла голову, полюбив мужчину, который, она надеялась, тоже любит ее внутреннюю красоту, ее душу.