Избранное - Лукиан

83. Вот что говорил старец в защиту философии. Но ты, пожалуй, и сам; скажешь, Гермотим: достаточно ли этого, чтобы начать философствовать и не попасть в худшее положение? Или же мы с самого начала считали нужным философствовать, питая иные надежды, а не стремились к тому, чтобы, прохаживаясь, выглядеть приличнее простых смертных? Неужели и на этот вопрос ты не ответишь?

Гермотим. Что мне ответить кроме того, что я готов заплакать? Так глубоко проникли в меня твои речи, открывшие истину! Я горько жалею о том времени, которое я, несчастный, затратил! А я, вдобавок еще, и плату вносил немалую за свои немалые труды. И сейчас, словно протрезвев после опьянения, вижу, чту я так страстно любил и сколько выстрадал ради него.

84. Ликин. Но к чему плакать, друг мой? Ведь очень легко понять смысл басни, которую рассказывал Эзоп. Один человек, говорил он, сидя на берегу, считал набегающие волны и, сбившись, стал тужить и горевать, пока не подошла к нему лиса и не сказала ему: «Что ты, мой милый, горюешь о волнах, которые протекли, когда можно начать считать сызнова, не заботясь о прошедших?» Вот так и ты: раз таково твое решение, лучше всего сделаешь, если в дальнейшем будешь считать, что надо жить жизнью общей со всеми, и станешь таким же гражданином, как большинство людей, не питая никаких несбыточных и высокомерных надежд. Начни рассуждать здраво, и ты не будешь стыдиться, если тебе в преклонных летах придется переучиваться и переходить на лучший путь.

85. И не думай, мой милый, что все сказанное я говорил из предубеждения к Стое или питая какую-то особую вражду к стоикам. Мои слова приложимы ко всем учениям. То же самое я сказал бы, если бы ты избрал учение Платона или Аристотеля и осудил все остальные направления, заочно и без разбора. В данном случае, так как ты предпочел стоиков, необходимо было направить мои слова против Стои, хотя я ничего особенного против нее не имею.

86. Гермотим. Ты прав. Итак, я отхожу прочь и даже изменю свой внешний вид. В недалеком будущем ты не увидишь больше ни густой и длинной, как сейчас, бороды, ни жизни умеренной — будет полная непринужденность и свобода. Может быть, я даже в пурпур облекусь, чтобы все видели, что мне нет никакого дела до всего этого вздора. Если бы можно было изрыгнуть из себя все, что я наслушался от философов, — будь уверен, я без колебания стал бы пить ради этого отвар чемерицы,337 в противоположность Хризиппу, чтобы не вспоминать никогда того, что говорят философы. А тебе, Ликин, я приношу немалую благодарность: какой-то мутный бурный поток уносил меня, и я уже отдавался ему, увлекаемый течением водяных струй, но ты вытащил меня, представ, как божество в трагедии,338 появляющееся на театральном приспособлении. Мне кажется, будет разумно, если я обрею себе голову, как это делают свободные, спасшиеся после кораблекрушения, и сегодня же принесу благодарственную жертву, отряхнув с глаз весь этот мрак.

Если когда-нибудь в будущем, идя по дороге, я встречусь, вопреки моему желанию, с философом, я буду сворачивать в сторону и сторониться его, как обходят бешеных собак.

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ДЕМОНАКТА

1. Суждено было, очевидно, и нашему времени не остаться совсем без людей, достойных упоминания и доброй памяти; напротив, современность являет примеры необычайной телесной силы и выдающегося философского ума. Я имею в виду беотийца Сострата, которого эллины называли Гераклом, уверенные в том, что он таковым и является, но главным образом философа Демонакта. Обоих я сам видел и с восхищением наблюдал за ними, а со вторым — Демонактом провел вместе немало времени.

О Сострате уже написано в другом моем произведении,339 рассказано о росте его и колоссальной силе, о том, как он жил открытым небом на Парнасе, спал на жестком ложе и питался только тем, что мог найти в горах; там рассказывалось и о делах Сострата, не противоречащих присвоенному ему имени Геракла: о том, что он совершил, истребляя разбойников, проводя дороги и перебрасывая мосты в неприступных и непроходимых местах.

2. Что же касается Демонакта, то о нем ныне следует говорить, во-первых, для того, чтобы он остался, насколько это от меня зависит, в памяти лучших людей, во-вторых, чтобы благородные юноши, склонные к философии, настраивали себя не только по древним образцам, но и в современной жизни имели бы пример для подражания и старались сравняться с лучшим из известных мне философов.

3. Он был родом с Кипра и происходил из семьи не безвестной по своему положению и состоянию. Однако Демонакт был выше всего этого и, сочтя себя заслуживающим самой прекрасной участи, устремился к занятиям философией. Причем, Зевсом клянусь, к этому его побудил не Агатобул, не его предшественник Деметрий и не Эпиктет, хотя со всеми этими философами Демонакт был знаком, так же как и с Тимократом из Гераклеи, мудрецом, наделенным замечательным красноречием и умом. Однако, как я сказал, не под влиянием этих философов, а движимый с детства свойственным ему стремлением к прекрасному и врожденной любовью к философии, стал он презирать все человеческие блага; избрав своей долей свободу и независимость, он прожил честно, порядочно, безупречно, и всем, кто знал Демонакта, служили образцом и его характер, и истинность его философского учения.

4. О Демонакте нельзя сказать, употребляя известную поговорку, что он достиг всеобщего уважения, «палец о палец не ударив», напротив, он стал сначала другом поэтов и многие их творения знал на память; он упражнялся в ораторском искусстве и основательно, не скользя, как говорится, по поверхности, изучил различные философские теории. Он развил гимнастическими упражнениями свое тело, сделав его закаленным и выносливым, да и вообще Демонакт заботился о том, чтобы иметь возможность ни в ком и ни в чем не нуждаться, и, как только увидел, что не может более обходиться собственными силами, добровольно ушел из жизни, оставив по себе среди лучших из эллинов светлую память.

5. Демонакт не пренебрегал ни одним философским направлением, но, многие из них соединив в единое целое, не старался показать, какому именно он отдает предпочтение. Все же, казалось, он более всего примыкал к Сократу, хотя своим обликом и непритязательностью, видимо, стремился скорее походить на синопского философа.340

Впрочем, Демонакт не фальшивил, не старался представить свой образ жизни иным, чем на самом деле, и тем вызвать всеобщее внимание и удивление; напротив, он жил как все, с людьми держался просто, нимало не был одержим спесью и вместе со всеми исполнял свои гражданские обязанности.

6. Демонакт не допускал в обращении сократовской иронии, а вел беседы, исполненные аттического изящества, так что собеседники не презирали его за невоспитанность и не уходили с единственной целью — избегнуть его угрюмых порицаний. Нет, его покидали бурно проявляя свою радость, став намного лучше, сияющие, исполненные надежд на будущее.

7. Никто никогда не видел, чтобы Демонакт кричал, выходил из себя, сердился, даже если ему приходилось порицать кого-либо: да, он осуждал ошибки, но ошибающегося он прощал. В этом Демонакт считал нужным брать пример с врачей, которые лечат болезни, но не испытывают ненависти к больным. Он полагал, что людям свойственно ошибаться, а долг божества или мужа богоравного — направлять оступившихся на истинный путь.

8. Ведя такую жизнь, Демонакт ни в ком и ни в чем для себя не нуждался, но оказывал помощь друзьям, когда это было необходимо: тем из них, кто почитал себя счастливым, он напоминал, как преходящи блага, которыми они кичатся, и в то же время был веселым утешителем для тех, кто жаловался на бедность, тяготился изгнанием, сетовал на старость или болезни, не желая видеть, что вскоре прекратятся все их страдания, через короткое время наступит забвение и хорошего и плохого и все будут надолго свободны.

9. Его заботой было водворять мир среди повздоривших братьев и примирять жен с их мужьями. Как-то он удачно выступил перед пришедшим в волнение народом и убедил чернь благоразумно служить отечеству. Вот какого рода философию он исповедовал: ласковую, кроткую, радостную.

10. Огорчали его только болезнь или смерть друзей, ибо он считал дружбу величайшим из благ. Именно поэтому он был для всех другом и почитал своим близким любого, кто только принадлежал к человеческому роду. От дружбы одних он получал большее удовольствие, от других — меньшее, но пренебрегал лишь теми, кто, казалось ему, не подавал никаких надежд на исправление. Все это он делал как бы вдохновляемый харитами и самой Афродитой, а говорил так, как будто постоянно — по выражению комического поэта341 — «на его устах пребывала Убедительность».