Успех (сборник) - Михаил Харитонов

— А что вы думаете о нас? На самом деле? — не отставала Моррисон.

Юй деликатно опустил глаза.

— Америка — великая страна, — наконец, нашёл он нужные слова. — Американцы — великий народ. Но мы опасаемся переразвития великого. Над теми, кто вознёсся слишком высоко, смыкаются воды. Извините, мне пора.

Доктор Юй встал, поклонился, и меленькими семенящими шажками проследовал к двери.

— Как ты думаешь, он сказал нам правду? — спросил Викли Летицию.

— Вряд ли мы это когда-нибудь узнаем, — отозвалась та. — Во всяком случае, непосредственная угроза миновала.

— А что этот парень говорил про развитие и какую-то воду? — некстати спросил Президент.

— Намёк на двадцать восьмую гексаграмму Книги Перемен, — ответил Викли. — Она называется «Переразвитие великого».

— И как ты держишь в голове столько всякой чуши, — проворчал Джим Сенд, — у меня от неё мозги из ушей лезут. Что такое гексаграмма?

— Такая китайская гадательная хреновина, — в тон шефу ответил Викли. — Там нарисованы чёрточки, а под ними — всякие слова. Афоризмы. В основном такие, что они приложимы к любой ситуации. Китайцы просто обожают эти штучки-дрючки.

— Перестань, Бен, — неожиданно резко прервала его Летиция. — Гексаграммы описывают состояния, в которые попадают сложные системы. Люди, народы, государства. Доктор Юй полагает, что мы находимся в состоянии, описываемом двадцать восьмой гексаграммой.

— Ну и что там написано? — спросил Президент.

— Ничего хорошего, — вздохнула Моррисон. — Особенно в конце. Мы попытаемся перейти вброд реку и потонем. Это такая метафора. Знать бы, к чему она.

— Впрочем, на наш век хватит, — закончил Викли. — Ну что теперь — подписывать наградные листы?

— Очень не хочется, — тяжело вздохнул Президент. — А что, кстати, если наградить этого доктора Юя? В конце концов, он решил нашу проблему, не так ли?

— Может, дадим ему Нобелевскую премию мира? — без тени иронии спросила Моррисон. — За выдающиеся усилия в деле установления демократии и мира во всём мире…

— За это лучше выпить, — подумав, ответил Президент. — Викли, ты как?

— Коньяк, — подумав, сказал Бен. — Только хороший коньяк.

Летиция встала, машинально оправила узкую юбку.

— А ведь они рассчитывают когда-нибудь вписаться, Джим. В галактическое сообщество.

— Кто? — не понял Президент.

— Китайцы, — Викли потеребил нижнюю губу.

— Ждут своего часа, значит, — Президент злобно оскалился. — Думают, они будут править миром, когда мы сдохнем. Ничего-ничего. Пока что мы тут главные, что бы они там о себе не мечтали. И мы можем устроить им много весёлых сюрпризов.

— А вдруг они в самом деле не стремятся к власти над миром? — тихо сказал Викли. — Хотя бы потому, что у этого мира уже есть хозяева?.. Впрочем, хватит на сегодня. Проблемы надо решать в порядке их возникновения. Это наш путь. Так что будем пока считать, что вся эта чёртова хрень — просто наваждение. Ладно, Джим, твоя взяла. Дай-ка я попробую это пойло. Чувствую, сейчас это будет самое то. За нашу победу, дамы и господа.

Первый помощник Президента Соединённых Штатов Америки неловким жестом ухватил тяжёлый стакан с виски. Зажмурившись, влил в себя содержимое.

— Дерьмо, — удовлетворённо констатировал он. — Как я и думал.

— Пожалуй, — сказал Президент, — при случае я приглашу этого доктора Юя на ферму. Пусть послушает, как шелестит кукуруза. Сдаётся мне, что ему понравится этот звук… Ну всё, мне надо идти, разбираться с наградными листами. Оставляю вас тут тет-а-тет. Береги честь, Ли. Бен — мужчина ого-го, да и ты тоже не промах… Шучу, шучу…

Он тяжело поднялся, и, шаркая ногами, поплёлся к выходу.

Лед

Хороший коммунист — мёртвый коммунист.

Россию надо подморозить.

2010 год. Москва. Бункер 00А154. Помещение А. «Саркофаг».

Сначала не было ничего — только ужас, ужас и холод. Когда ужас становился нестерпимым, он проваливался куда-то вниз, в белесый туман, туда, где нет ничего, и где — он знал это — и его самого не станет. Но пустота лопалась, и он снова оказывался в самом центре засасывающего ужаса, чтобы снова провалиться в ничто. Потом что-то изменилось. Что-то горячее поползло вверх — он не понимал, что и куда, но именно вверх. Ужас стал нестерпимым, он отчаянно цеплялся за небытие, но горячее упрямо поднималось, и неожиданно он почувствовал боль — сначала еле заметную, а потом она заполнила его целиком. Боль сжимала, давила, вминала его в какой-то страшный колодец, у которого не было верха, только низ, низ, и который становилась всё теснее, теснее, теснее, но откуда-то снизу его тянули за нить, приковывающую его к чему-то на самом дне колодца. Он знал, что достаточно порвать эту нить, и он станет свободен, но не мог: стены давили уже со всех сторон, как внутри сжимающегося кулака. И наконец этот кулак сжался — так, что внутри него что-то разорвалось и лопнуло, потом еще раз и еще раз, и он понял, что всё ещё жив.

Жив. Вокруг темно и тихо. Боль тоже ушла — хотя какой-то отдаленной частью сознания, всё еще находящейся там, в пустоте, он понимал, что на самом-то деле каждая жилка в его теле буквально разрывается на части.

— Ууу? — попытался он заговорить, но не услышал своего голоса. Однако в затылке что-то загудело, и ему почудилось какое-то неразборчивое бормотание где-то далеко-далеко. Бормотание приближалось, удалялось, и, наконец, перешло в ровное гудение, сквозь которое пробивался человеческий голос. Человек говорил по-русски, медленно, внятно, повторяя одно и то же. В памяти зашевелились какие-то слова. Кончить. Прекратить. Перестать.

— Прекратить, — хотел сказать он, но запнулся на первом слоге.

Что-то изменилось. Гудение стало ближе, и он, наконец, смог разобрать, что ему говорят.

В памяти, наконец, прояснилось. Он жив, и, значит, дело очень плохо. Либо его захватили враги, либо… либо еще хуже. Нет.

— Союз?

Это слово он, кажется, выговорил.

— Товарищ Сталин, Советского Союза больше нет, — ответил бесплотный голос, но он понял, что уже всё знает.

2010 год. Москва. Бункер 00А154, территория комплекса.

— Как ви меня нашли?

Сталин был всё еще очень плох. Несколько раз Богданов пытался прокачивать ему эритроцитную массу, чтобы поднять гемоглобин, но отмороженный организм не принимал чужую кровь. Впрочем, Богданов не знал, как ведут себя отморозки после стольких лет глубокого льда. Этого не знал вообще никто.