Полнолуние - Андрей Дмитриевич Блинов

Половина его была уже убрана и смутно серела стерней, дальше, к заполице, оно белело спелой, припавшей к земле рожью. Тишина такая, какой не бывает в поле. Ни птичьего крика, ни ветреного шороха. И они одни-одинешеньки. Только вдалеке, у самого леса, темнел уснувший комбайн, а рядом с ним чуть заметное отсюда красное пятнышко костерка.

Она не помнила сейчас, что он еще говорил тогда, только ей было хорошо от его слов, и чужое, незнакомое своими контурами поле казалось своим, и она думала о том, что когда-то будет рядом с ним тут жать рожь, косить клевер, теребить лен. И это будет ее поле, как и его.

А потом они лежали на копне соломы… Нет, это было в другой раз. И уже на ее, плосковлянском, поле… В соломе было тесно и душно. Кололо шею и руки. Василий говорил, говорил. Она знала, что ему надо было от нее, но не смела и подумать об этом. Как же так, ведь он даже не сказал, что выбрал ее в невесты? И она молчала в ответ, просто лежала и молчала. Что будет потом, после свадьбы? Стыд-то какой на всю округу! Свекровь не сможет тогда показать бабам ее ночную рубашку, свидетельство ее непорочности. Ей стыдно было бы за него, и за свекровь, и за себя, конечно.

Она ясно вспомнила, как он рассердился и спрыгнул с копны. Шорох соломы и его шумные шаги по стерне долго помнились ей.

В ту зиму она перепряла целый воз волокна. Из пальцев сочилась кровь. Неутомимо жужжало колесо самопрялки. Тонкие крепкие нитки льняной суровой синевой наматывались на катушки. Весной она наткет много-много пестрядного полотна, а придет время, нашьет Васе красивых рубах, каких не носил еще ни один деревенский мужик.

Это была первая зима, когда Наташа начала невеститься. Она любила ездить на ярмарки в Заборье. Ярмарки были шумные, веселые. Девушки-невесты ходили стайками — у каждой деревни своя. Одевались в самое лучшее, что способны были дать родители.

На Наташе была голубая суконная шуба с собачьим пышным воротником, похожим на нынешние чернобурки. Кому из ее родителей пришла в голову мысль сшить такую необычную по тем временам шубу, Наташа не знала. Может, эта необычная шуба, а может, и полное миловидное личико девушки с уснувшими на зиму мелкими веснушками привлекали необыкновенное внимание парней. С Наташей знакомились, заговаривали. Она то и дело перехватывала устремленные на себя откуда-нибудь из толпы взгляды. В ее руках уже были три кулька конфет и пряников, как признак особого расположения парней. Но только все эти кульки она променяла бы на один, на тот, который согрел бы в руках Вася Платунов.

Но Вася Платунов, она знала, сидел в тот день в какой-то районной канцелярии и писал бумаги. Ей хотелось узнать в какой именно, но спросить не хватало смелости.

Вскорости она узнала, что Вася уехал на курсы в область.

Весной она получила от него письмо. Это было первое в ее жизни письмо, и не помнила, чтобы в их доме получали письма. О чем он писал тогда, память не сохранила, но листок, с размашистыми строчками на одной стороне, она не забыла до сего времени.

С неделю она в уме сочиняла ему ответ. Ответ получался длинный, страниц на сто, а когда села писать, то написала всего полстраницы. Главной новостью, которую она сообщала ему, была: «А вчерась набежали сваты, но я не вышла из-за печи, как тятя и мама ни тягали меня оттудова…»

Ответ был короток, как приказ: «Замуж не выходи, ни за что…»

«А от женихов не было отбоя». Наташа улыбнулась в темноту короба. И если бы увидел Платунов на постаревшем, но все еще миловидном лице эту удивительно светлую улыбку, он окончательно перестал бы что-либо понимать из окружающего. «Чему она улыбается, эта женщина, — подумал бы он, — женщина, вынужденная возиться с тушами мяса, обреченная на бездомье? И есть ли у нее муж, дети?»

Да, муж у нее был. Она вышла замуж на третью зиму после не отмененного им письма-приказа. Когда он приехал уже студентом в гости к своей двоюродной сестре — родители его куда-то переселились к тому времени, — у Наташи уже качалась в зыбке дочка, доярка теперь в колхозе. Перед войной родились еще дочка и сын… А потом уж, после лихолетья, грешная безмужняя любовь наградила ее еще двумя сыновьями.

Не святая же она, черт возьми! Это только в книжках живут святые военные вдовы…

«А все втроем, — обрадованно подумала она, — и лихолетние парни тоже отслужили на флоте. А теперь плавают на торговых по морям-океанам».

Она очнулась от воспоминаний — под днищем короба волком выл мотор.

5

— Доехали?

Платунов высунулся в открытую дверь — нет, Заборьем и не пахло. Ночь сырой темнотой заливала все вокруг. Где-то рядом трещали ветки, не точно, с промахами, стучал топор. Смачно сопя, кто-то копался у заднего колеса. Сопение стихло, и Платунов услышал голос Малого:

— Слезай — приехали. До Заборья еще двадцать верст. А каждая верста — в бога и Христа…

— Ну, ну, ты не очень… Женщина с нами.

— Ах, ах, кудах-кудах… — пробормотал Малый.

— Не скоморошничай. Что за смех, когда сидим в яме? Глядеть я за тебя должен?

— Глядят за меня семеро, только я один вижу…

— Расхвастался. Вылазь поживее. Не понимаешь, что я уж не чувствую своих ног?

— Выйди да покопай, в момент согреются.

— Ты меня не тыкай и не указывай, что делать.

— Вы наперед начали меня тыкать, — сказал Малый сдержанно-недружелюбно. — А с указками тоже наперед полезли.

Послышались хлюпающие шаги. Голос Старшой спросил:

— Ну, что видно? Глубока промоина?

— Легли на грунт. Диффер вцепился в землю — не вырвешь. Что ты в темноте шастаешь?

— Фонарик обронила.

— Жалко, — сказал Малый.

Платунов скрипнул зубами: хотелось выругаться, чтобы отвести душу. Он ненавидел расхлябанного Малого, который посадил машину в промоину и ему хоть бы что, и Старшую, которая примиренчески ко всему этому относится, и Апостола, который посиживает себе в тепле кабины. С такими попробуй подними деревню! Они и последнее, что есть, пустят по ветру.

Наталья подошла к машине. В черном мертвом квадрате открытой двери она увидела не по-живому белеющее лицо Платунова, будто высеченное в плотной темноте, и тут окончательно узнала его. Она узнала его не по горбатому носу, не по плотно сжатым тонким губам, не по характерному шишковатому лбу с висками, будто вжатыми в голову, — такие лица можно, наверно, встретить, — а по выражению его.