Горечь - Юрий Хазанов

Я сидела, смотрела на их лица, на блестевшие глаза и не понимала: где я! Среди кого?.. Эту песню я уже слышала от Миши…

Потом они пели «Капитан, капитан, улыбнитесь…», «Синий платочек». Последнюю песню тоже очень любил петь Миша. У меня сжалось горло, навернулись слёзы.

Я продолжала размышлять… Все они работают у немев, на хороших должностях, все хорошо одеты, сыты. Зачем поют советские песни? Ведь это опасно. Может, просто соскучились по своей музыке, но почему именно такие песни?

В комнате стояло пианино. Кто-то начал играть, другие танцевали. Меня пригласил молодой врач по имени Шура. Он работал в немецком госпитале. «Что будет после войны?» — спросила я у него.

— После войны, — ответил он, — после войны вы, пани, будете счастливы и красиво одеты…

— И все будут свободны и сыты, — добавила Тамара, которая услышала разговор. — И в нашей стране будет не хуже, чем в других.

О какой «нашей» стране она говорит? — опять подумала я. — Ведь сама служит немецкому рейху…

Хозяин дома сказал, чтобы я не беспокоилась насчёт комендантского часа, он довезёт меня на своей машине. У остальных гостей тоже были специальные пропуска. Веселье продолжалось.

Когда мы ехали в машине, я всё время ждала, что пан Келлер скажет мне что-то… что — сама толком не знала. Но он говорил обычные слова.

— Вот и отстукало мне тридцать лет, Сонечка, — сказал он со вздохом.

«Сонечка» — так меня называл Миша.

— Вы не женаты? — спросила я.

— Нет. Перед войной всё не было времени… Может, оно и лучше. Некому горевать, если что…

Машина остановилась. Я вышла, поблагодарила.

— Когда возвращаетесь в Столбцы? — спросил Келлер.

— Ещё не знаю. У меня там… в общем, неприятности.

— Поезжайте обратно, — сказал он голосом, в котором прозвучали начальственные нотки, и я вспомнила, что он и правда мой начальник. — Я приеду туда через неделю, тогда поговорим. Спокойной ночи!

Через несколько дней я уехала из города. Отец встретил меня ворохом новостей: арестовали сына хозяина нашего дома; двое русских, служившие у немцев, — врач и инженер, мы их хорошо знали, перешли к партизанам…

— А этот… обер-лейтенант? — спросила я.

— Приходит чуть не каждый день, сидит, о тебе не спрашивает… Как будто и так всё знает… Напрасно ты вернулась!

Я, как могла, успокоила отца, сказала, что скоро приедет Келлер, он наверняка поможет — не исключено, что переведёт нас отсюда в другое место.

Через несколько дней к нам зашёл инженер Восс с только что приехавшим Келлером. После обеда, когда Восс ушёл, Келлер пригласил меня немного пройтись.

Вдруг он спросил:

— У вас не болят зубы?

— Нет, — ответила я в недоумении.

— Но могут заболеть? Наверняка не мешало бы поставить пломбы, кое-что подлечить, да? Ведь вы давно не были у зубного врача?

Я видела, он говорит совершенно серьёзно.

— Я не понимаю… — начала я.

Келлер остановился, посмотрел на меня.

— Соня, — сказал он. — Сейчас мы просим вас о помощи. Это очень важно…

«Мы, — подумала я. — Кто это „мы“?»

— Я должна знать, кто вы… — сказала я.

— Мы такие же, как и те, кого знали вы там, в поместье, — ответил Келлер. И произнёс дорогое мне имя: Михаил Минин.

— Я сделаю всё, что вы скажете! — воскликнула я. — Хотя боюсь… Очень боюсь… Арестовали сына нашего хозяина, ещё одну девушку. Говорят, её пытают… Я так боюсь… К нам приходит этот гестаповец…

Слава вытащил из кармана сигареты, дал мне закурить.

— Вот… Успокойся, Соня… Послушай меня… У тебя болит зуб. Понимаешь? Какое-то воспаление. День болит, два… Ты говоришь об этом обер-лейтенанту из гестапо. Врач здесь только немецкий, он не имеет права лечить местное население… Никого, кроме немцев… Ты просишь обер-лейтенанта Штраля, чтобы он помог тебе получить пропуск для поездки в Минск, к зубному врачу. Берёшь с собой кое-какие продукты — врач ведь может не захотеть лечить тебя за немецкие марки. А продукты там нужны… Голод… Ты слушаешь меня, Соня?..

Я поперхнулась сигаретным дымом. Кивнула. Он продолжал:

— Ты приезжаешь в Минск. Идёшь к зубному врачу. Потом бродишь по городу, заходишь на рынок — может, покупаешь какую-нибудь юбку, бусы дешевые… И всё время смотришь, не следит ли кто за тобой… Да, да… Потом идёшь по адресу, который я дам, отдаёшь там пачку сигарет, говоришь: «Я — Соня, дочь управляющего»… Получаешь от них ответ и возвращаешься. Ответ будет на листках бумаги. Стихи Лермонтова, по-русски. Ты знаешь русский. Ты никуда их не прячешь, ты любишь стихи этого поэта… Любишь?

Я молча кивнула.

— Ты небрежно кладешь их в сумку, — повторил Келлер. — Здесь к тебе придёт один мужчина по имени Василий. Отдашь ему эти стихи. И всё… Так нужно съездить три раза, Сонечка… К врачу… Три пломбы… Лечение… — Он замолчал, пристально посмотрел мне в глаза. — И ещё хочу, чтобы ты знала: в твоих руках жизнь многих людей… Адрес в Минске запомни: Новомосковская, 107, квартира 7, Юра Голубев. А вот пачка сигарет для него… Теперь пошли обратно. Мне пора ехать… И улыбнись, пожалуйста. И пусть тебе поможет твой Бог, в которого ты веришь…

Я не стала ничего говорить отцу и так «сыграла» перед ним и перед обер-лейтенантом зубную боль, что оба поверили. Тем более, чувствовала я себя действительно неважно: страшно разболелась голова. Казалось, ноет каждый волос в отдельности, я даже распустила косы.

— О! — воскликнул обер-лейтенант, когда я вошла в комнату. — Вы похожи на мадонну!.. «Как у мадонны Рафаэля, её молчанье говорит…» Это стихи какого-то русского поэта. Лермонтова, кажется…

Я замерла. Что это значит? Почему он вспомнил Лермонтова? Неужели знает?.. Голова разболелась ещё сильней. Я свалила всё на зуб и ушла к себе.

Через два дня обер-лейтенант достал мне пропуск в Минск. Да не простой, а там было сказано, чтобы «власти оказывали мне всяческое содействие». Я ехала в поезде, который еле тащился, и думала: а что, если нападут партизаны и увидят моё удостоверение? Как они со мной поступят?..

В Минске первым делом пошла к зубному врачу. Оказалось, один зуб, в самом деле, надо лечить, а в два других пора поставить пломбы. Сказала, что зайду ещё раз, может и два, если получу пропуск, и пошла на рынок. Никто за мной как будто не следил. Походила по рынку, но ничего не купила — всё смотрела, не идет ли кто следом — и отправилась искать Новомосковскую улицу.

Вот дом 107. Квартира на первом этаже. Стучу. Дверь открывает молодая женщина.

— Я Соня, дочь управляющего, — говорю я. — Мне Юру Голубева.

— Проходи. Наконец-то… А мы ждём, ждём…

Я протянула пачку сигарет, которую получила от Славы, женщина ушла в соседнюю комнату. Вскоре она вернулась, предложила мне поесть. Я не отказалась: была очень голодна. Потом отдала ей продукты, которые были с собой, а она дала мне деньги, посоветовала сходить на другой рынок: они пока подготовят записку.

— Стихи, — сказала я, — Лермонтова, да?

— Да, да, — ответила она с улыбкой.

Я побывала на толкучке — опять увидела уйму людей, много нищих, инвалидов: безруких, безногих. Купила отцу тёплую рубашку, себе — юбку и отправилась обратно.

Мне снова предложили поесть, на дорогу, и дали два небольших помятых листка. Я небрежно, как велел Слава, бросила их в сумку и отправилась в обратный путь.

Домой вернулась на рассвете, как раз кончался комендантский час. А днём пришёл немолодой мужчина, железнодорожник, сказал, что его зовут Василий, и я отдала ему листки со стихами.

Обер-лейтенант Жорж все эти дни был в разъездах, к нам, слава Богу, не заходил. По городу распространялись слухи о всё новых и новых арестах.

Недели через полторы железнодорожник Василий предложил мне снова поехать в Минск. Я отпросилась у инженера Восса, пропуск в жандармерии мне дали сразу, и отправилась.

Всё прошло точно так же, как в первый раз, только к вечеру после моего приезда появился обер-лейтенант и между прочим спросил, долго ли продлится моё лечение. Я ответила, что доктор велел приехать ещё, показала покупки, которые сделала на базаре. Он слушал невнимательно и вдруг спросил:

— Как это может быть, что образованные люди, интеллигентные, не оборванцы какие-нибудь поддерживают советских бандитов? Которые взрывают… убивают.

— А как вы думаете? — ответила я вопросом на вопрос.

Он ничего не сказал, просто смотрел на меня. Он не был похож на убийцу, на мучителя — передо мной стоял приятный молодой мужчина, в глазах которого я читала искреннее непонимание. И я так же искренне сказала:

— Жорж, кругом война, столько смертей, несчастий… Кто это начал?.. Кто виноват? И вы ещё спрашиваете, почему?..

Я высказала это и испугалась своей смелости, но, к моему удивлению, обер-лейтенант тихо ответил: