В поисках утраченных предков (сборник) - Дмитрий Каралис

— Пятьдесят тысяч долларов, — небрежно сказал Михаил Иванович. — На аукционе Сотби.

— Что? — не поверил я. — Вот эта картина?

— А кем была бабушка при советской власти? — Писатель, слегка наклонившись вперед, продолжал рассматривать моих китайцев.

— Пенсионеркой, — пожал я плечами. — Женой святого. В смысле — священника, которого сначала расстреляли, а недавно реабилитировали и канонизировали… А в войну станочницей на фабрике работала.

Михаил Иванович лишь недоверчиво хмыкнул.

— А что здесь изображено? — спросил я.

— Сдача экзамена на звание чиновника первого класса, — уверенно сказал Михаил Иванович. — Роспись тушью на рисовой бумаге. Восемнадцатый век. Ты ее кому-нибудь показывал?

— Нет… Только домашние видели. Ну, и гости иногда… — Пятьдесят тысяч бухали у меня в голове, и я не мог сдержать радостной улыбки: — А вы не ошибаетесь насчет цены?

— Сейчас заедем в магазин, возьмем выпивки и закуски, — вместо ответа не то попросил, не то приказал писатель-китаист. — У тебя деньги-то есть?

Я понял, что такой шустряк может залезть не только под юбку, но и в твой кошелек. С другой стороны, поставить бутылку, когда тебе светит пятьдесят тысяч долларов, — святое дело.

— Есть! — Я вспомнил, что жена дала мне деньги заплатить за квартиру. — А вы что предпочитаете — пиво, коньяк, водку?

— И водку тоже, — сел в машину Михаил Иванович. — Еще заедем в прачечную, белье получим… А то я три дня на даче безобразничал, жена вывезла в город и обрекла на трудовую повинность.

Сердце пело. Такие огромные деньжищи! Только как попасть на этот Сотби?

— А как попасть на этот Сотби?

— Что-нибудь придумаем, — Михаил Иванович стал доставать из портмоне квитанцию, и я увидел под прозрачной пленкой фото: он стоит, обнявшись, с президентом Америки Картером. — Я президент фонда по поиску тел американских солдат, павших во Вьетнаме, — пояснил Михаил Иванович. — Знаешь, какие самые приятные женщины? Камбоджийки! На втором месте индианки! — Писатель повеселел от приятных воспоминаний и ближайших перспектив.

— Понятно, — сказал я, заводя машину.

— Сейчас выпьем и что-нибудь придумаем. — Михаил Иванович по-хозяйски сидел на переднем сиденье и стряхивал пепел на пол.

— Я женат, — на всякий случай уведомил я. — И не пью.

— А кто тебе предлагает?

Этот юбочник-китаист все больше нравился мне.

Мы доехали до универсама, и писатель, здороваясь с продавцами, набрал в ларьках выпивки и закуски. Я расплачивался, не спуская глаз с машины, где лежала фантастической ценности картина.

Затарившись, мы поехали к заливу напротив гостиницы «Прибалтийская», где гранитная лесенка сбегает к удравшей от берега воде.

По берегу выгуливали собак, бегали дети, и на плоской глади серого залива сидели чайки. Вдали, чуть ли не у горизонта, пытался купаться какой-то пьяный. Он ложился в мелкую воду, поднимал голову к небесам и вопил, как пароход: «У-у!» Ему было хорошо, на него показывали пальцем, и чувствовалось, что человек давно не отдыхал столь насыщенно.

Михаил Иванович разложил выпивку и закуску на капоте моей машины, налил коньячку и, хыкнув, выпил за Поднебесную, где он провел лучшие годы своей жизни. Затем, напомнив себе, что между первой и второй перемычка должна быть небольшой, он выпил за мою картину и ее достойную продажу.

— Ну-ка, дай еще взгляну, — закурив, попросил писатель и, когда я открыл багажник, уверенно поправил себя: — Я ошибся — шестьдесят! Не меньше шестидесяти тысяч баксов! Особенно вот этот сюжет хорош! — Он показал в правый нижний угол, где жасминнолицый китаец в ультрамариновом халате смотрел на бегущую собаку, а над его головой вился в розовом облачке образ этой собаки. В другом углу картины китаянка в красном платье смотрела на мышку, и над ее головой, как это бывает в комиксах, когда хотят показать, о чем мечтает или думает герой, тоже витала мышка, которую она наблюдала.

— Что-то мне не верится, — сказал я, имея в виду стоимость.

— Ты хочешь сказать, она стоит больше? — Михаил Иванович наладился выпить, вспомнив, что не вовремя выпитая третья — это напрочь загубленные первая и вторая.

— Я хочу сказать, что сумма мне кажется фантастической. — На самом деле она уже не казалась таковой, но мне хотелось, чтобы Михаил Иванович поубеждал меня в ценности картины. — Ведь если вдуматься — ничего особенного. Бумага, разноцветная тушь…

— Где-то я недавно видел подобную технику, — сморщившись от выпитого и вскинув указательный палец, стал вспоминать Михаил Иванович и вспомнил: — В Музее антропологии и этнографии! Точно! — палец уперся мне в живот. — Поедешь туда завтра, скажешь, что от меня, и тебе подтвердят. Запомни: Музей этнографии, там, где Кунсткамера!

— Я лучше запишу.

— Надо отлить, — отошел чуть в сторону от машины Михаил Иванович.

— Люди ходят…

— Я старый больной человек, — сказал Михаил Иванович, — меня на Даманском в почку ранили, мне можно. — Он пошарил в штанах и пустил струю, которой можно было бы свалить трехмесячного теленка. — Сейчас тебе расскажу, как был спецкором «Литературки» на Даманском и крыл в мегафон китайцев русским матом. Самое удивительное — они отвечали тем же!

Михаил Иванович угомонился только под вечер, когда было выпито все, кроме припасенного на утро пива. Я отвез его домой и помог отпереть дверь. В прихожей висели портреты Мао Цзэдуна, Че Гевары и Хо Ши Мина. Михал Иванович дал мне телефон директора музея и несколько актуальных советов, как следует ублажать китаянок, бирманок и индианок. Про высокочтимых им камбоджиек он умолчал.

Михаил Иванович поставил пиво в холодильник и рухнул спать. Я с колотящимся в горле сердцем помчался к машине. Шестьдесят тысяч долларов!

Я доехал до дома и позвонил Насте в Зеленогорск.

— Ты стоишь? Немедленно сядь!

Подготовив жену, я назвал сумму, в которую оценили картину.

— Сколько? — охнула Настя. — Не может быть!

Я сказал, что может, и рассказал все в подробностях.

— Так ты сегодня не приедешь?

— Нет. Завтра буду звонить этому дядечке в музей и, если договорюсь, повезу ему картину.

Настя помолчала, вздохнула, и я догадался, что сейчас, когда картина увезена, ей стало по-настоящему жалко добродушных китайцев на смуглой рисовой бумаге.

Мне почему-то тоже…

Директор музея надел очки и подошел к стоящей на стуле картине. На другом стуле комом лежали мое синее солдатское одеяло и тесемки. За окном величаво текла Нева и нестерпимо сверкала адмиралтейская игла.

— Прекрасно, прекрасно, — похвалил он, разглядывая картину. — Хороший экземпляр! Почти как наш! Вы давно не были в нашем музее?

— Лет тридцать не был, — признался я, — со школьной поры.

— Ну что же! — Директор уселся за могучий письменный стол, уставленный статуэтками, и взглянул поверх очков. — У нас сегодня выходной, но если хотите, вас проводят и покажут нечто подобное.

— Подобное моей картине?

— Да.

— Скажите… — замялся я, — а правда, что она стоит шестьдесят тысяч долларов? — Мне почему-то не хотелось идти смотреть подобную картину.

— Кто вам это сказал?

— Михаил Иванович.

— А вы давно знакомы с Михаилом Ивановичем? — директор по-свойски усмехнулся.

— Не очень.

— Мы знакомы двадцать лет, и я никогда не знаю, что он отчебучит.

— Ясно, — сказал я. — Ну, хотя бы приблизительно!

— Молодой человек, ваша картина бесценна, как всякое произведение искусства! Уберите ее, и мир изменится в худшую сторону. Я историк, искусствовед, ученый, наконец, а не оценщик из комиссионного магазина… Забирайте ее и везите домой. Михал Иванычу привет! Если решитесь ее продать, покажите, как минимум, троим. Но мы точно не купим.

Он вновь вышел из-за стола и помог укутать китайцев в одеяло и скрепить его тесемочками.

— А что здесь изображено? — спросил я на прощание.

— Подготовка к свадьбе в домах жениха и невесты.

— А Михаил Иванович сказал…

— Он вам про индианок и таиландок не рассказывал? — перебил меня директор, явно тяготясь дальнейшим разговором, но старательно делая вид, что никогда не видел более приятного собеседника, чем я. — И как надо начинать церемонию их обольщения?.. — он поклонился.

Интеллигентный человек, сразу видно.

Художественный салон на Наличной я знал хорошо: мы с Настей частенько заходили в него, посмотреть на картины, старые вещи и мебель из карельской березы и красного дерева. Это был своего рода музей городского быта с постоянно меняющейся экспозицией. Старинные лорнеты с перламутровыми ручками, веера, чернильные приборы с бронзовыми крышками, брошки и диадемы, чугунные всадники и собаки — все это успокаивало душу и вместе с тем навевало щемящее чувство мимолетности жизни. Еще вчера я видел эти вещи в любой ленинградской квартире, а сегодня они — антиквариат, частица прошлого, как и наша картина, подаренная бабушкой своей внучке.