Перекресток утопий (Судьбы фантастики на фоне судеб страны) - Всеволод Ревич

Среди самых привлекательных авторов тех лет одним из первых, по крайней мере мне, приходит на ум Илья Варшавский. Я не знаю, что такое или кто такой г и с т е р е з и с. Но что такое петля гистерезиса, господа толкователи фантастики объяснили достаточно внятно. Путешественник по Времени, отправившись в прошлое, убивает собственных родителей задолго до их встречи и тем самым попадает в нелепое положение человека, родители которого умерли в деттстве. Этим примером доказывается принципиальная невозможность продвижений вдоль временнўй оси назад. Правда, прочитав такое, думаешь не о законах детерминизма, а о том, почему у мирных мамы с папой родился столь неблагодарный и кровожадный отпрыск. Однако если посылать потомков в прошлое не для умерщвления предков, то этот стопроцентно ненаучный прием стал одним из самых распространенных в фантастике, которая любит называть себя научной. Впрочем, временные петли, витки, спирали, скачки, туннели и прочая псевдонаучная чепуха - всего лишь форма, которую надо еще наполнить содержанием. А содержание может появиться лишь тогда, когда у автора есть цель, ради которой он и обращается к какой-нибудь фантастической гипотезе, хотя бы к тому же перемещению по времени. "Петля гистерезиса" /1968 г./ была одним из любимейших рассказов самого автора. Критики, помнится, и я в их числе, находили в "Петле..." пародийные ноты, научную одержимость героя, скрытые резервы человеческого интеллекта и даже "ненавязчивую, но активную антирелигиозность"... Перечитав ее сейчас, я усомнился в том, что Варшавский преследовал подобные цели, зато отчетливо увидел, что он не столько восхищается находчивостью молодого кандидата исторических наук Курочкина, отправившегося с ревизией в Иудею I века от Рождества Христова, сколько высмеивает его приспособленчество, его демагогические способности штатного атеиста-лектора оперировать тезисами, в которые он не верит, и поворачивать их всякий раз в свою пользу. Так что в отличие от подлинного Иисуса наказание, которому подвергли Курочкина обозленные его болтовней жители священного города, было - сделаем такое предположение заслуженным. Правда, по нынешним меркам, распятие на кресте может быть расценено как чрезмерно суровая статья за демагогию и самозванство. Но был I век, и я бы не советовал соваться туда некоторым нашим депутатам. Считается корректным рассматривать произведения с позиций тех лет, когда они были созданы. Такой подход, разумеется, необходим, иначе мы не найдем объяснений очевидным, на сегодняшний взгляд, наивностям, не поймем, скажем, почему автор все ненавистное ему социальное зло сконцентрировал в вымышленной стране Дономаге. Пройдет довольно много времени, прежде чем мы откровенно признаемся: Дономага - это мы, это наша страна, вернее - и наша страна тоже. Может быть, автор собирался сделать такой намек, сочиняя свою Дономагу без всяких географических координат, придавая ей черты всеобщности, о чем, как мне кажется, догадывались все /мне случалось встречать и неглупых цензоров/, старательно подчеркивая капиталистическую природу Дономаги. Но, наверно, не случайно то, что некоторые рассказы Варшавского смогли увидеть свет лишь в конце 80-х годов. Например, "Бедный Стригайло". Беспомощность и никчемность иных научных заведений, фальшь и аморализм тенденциозных собраний "коллектива", злобная демагогия номенклатурных руководителей - лишь в последнее десятилетие об этом стали говорить и писать свободно. Но утверждать, что автор в те годы все видел, все понимал, как мы сейчас, я не стану. У каждого времени планка располагается на определенной высоте, да и ту могут взять лишь чемпионы. И Стругацкие в те годы не могли предположить, что в недалеком будущем к их /и Варшавского/ родному городу вернется имя, которым он был наречен при рождении. Но я все же не могу не вложить в рассказы Варшавского сегодняшнего смысла, которого автор, может, и не имел в виду. Они позволяют это сделать, оставаясь в то же время собою, то есть памятником породивших их лет. Такое переосмысление, собственно, и есть испытание временем, испытание пригодности произведения быть нужным для читателей иных эпох. "В моей биографии нет ничего такого, что может объяснить, почему на пятьдесят втором году жизни я начал писать научно-фантастические рассказы". Отнесемся к этим словам с известным недоверием; кадровый инженер-механик, Илья Иосифович прожил большую и насыщенную жизнь, в которой было много и значительного, и трагического. Несомненно, что идеи и образы накапливались исподволь, и сто"ит пожалеть, что на собственно литературное творчество судьба отвела Варшавскому недолгий срок - чуть более десятка лет, из которых к тому же большая часть была омрачена тяжелой болезнью. Он окончил мореходное училище, много лет работал инженером-двигателистом на заводе "Русский дизель", сделал крупное изобретение в области электрохимии. В действующую армию будущий фантаст не был призван из-за травмы, полученной в детстве, но участвовал в развертывании на Алтае военной промышленности. При отплытии из Ленинграда поздней осенью 1941 года баржа, на которой он оказался, перевернулась. Из полутора тысяч человек спастись удалось лишь тремстам. С Алтая Варшавский снова вернулся на "Русский дизель", и ребята из молодежного конструкторского бюро были первыми слушателями его рассказов. Почему же, миновав этап становления и возмужания, с первой публикации Варшавский сразу занял прочное и никем не занятое место в советской фантастике? /Мы подразумеваем, конечно, и его талант/.

Это было время, когда научно-техническая революция, выйдя из младенческих пеленок, стала показывать, на что она способна. Результаты оказались ошеломляющими: атомные станции, быстродействующие ЭВМ, раскрытие структуры ДНК, создание лазера, голографии, полупроводниковой технологии, запуск первого спутника, полет Гагарина, высадка американцев на Луну и многое-многое другое. Тут же расцвел безудержный кибернетический романтизм. Просвещенное человечество вообразило, что еще немного, еще чуть-чуть - и сбудутся дерзновенные мечты, будет создан искусственный мозг, не только не уступающий натуральному, а более совершенный, и люди, вздохнув с облегчением, переложат на его несуществующие плечи решение самых трудных эадач, скажем, ведение ядерной войны, не говоря уже о таких пустяках, как сочинение музыки. Я сам слышал со сцены виолончельные композиции, сочиненные компьютером, когда еще и слова-то такого в ходу не было. В те времена наших соперников по интеллекту пренебрежительно именовали аббревиатурой ЭВМ. Это были ламповые мастодонты, занимавшие целые комнаты и умевшие, как мы сейчас понимаем, делать очень немногое, но нам казалось, что очень многое. Самые бдительные из фантастов /опять-таки американцы раньше всех/ разглядели надвигающуюся опасность и стали всерьез живописать ужасы и тупики, в которые нечеловеческий разум может завести тех, кто поимеет несчастье или глупость ему довериться. Было бы нелепостью отрицать инженерные и научные достижения, прежде всего в той же кибернетике, но прошедшая четверть века все расставила по местам. Кибернетике - кибернетическое, человеку - человеческое. Нет нигде концертов кибернетической музыки, а вот при прокладке курса - компьютеры незаменимы. Сейчас были бы смешны споры о том, нужны ли инженеру Блок или Бах и стоит ли тащить ветку сирени в космос. Боюсь, сегодняшний читатель может даже не понять, о чем речь, а между тем вокруг этих формулировок шла зубодробительная дискуссия в прессе. Но опять-таки между нами, мальчиками: результат этих дискуссий был вовсе не таким победным, как это выглядело в социологических отчетах. Да, конечно, нынче никто не станет заставлять компьютер сочинять стихи, но это вовсе не значит, что сами компьюторщики, инженеры, научные работники, молодые хотя бы, не говоря уже о банкирах, коммерсантах и политиках, потянулись к Блоку и Баху. Ужаснее всего то, что, уткнувшись в мониторы, они не испытывают в искусстве надобности, не ощущают своей неполноценности. Еще ужаснее, что ведется глупейшая пропаганда компьютеризации в школах.* Если крошечный шкет умеет нажимать кнопки на клавиатуре, то все вокруг - пресса, педагоги, родители прямо-таки заходятся от ликования. Мой внук-первоклассник осваивает компьютерные игры за 15 - 20 минут. Но он не только сам не потянулся ни к одной книжке, ему скучно даже их слушать. Я далек от мысли умалять удобства, которые внес в нашу жизнь компьютер, как в свое время и телефон, и телевизор. Сама эта книга написана при помощи компьютера. Но все же мне кажется, что смел и прав был тот мудрый человек, который предложил компьютерные игры, как и иные телепередачи, приравнять к наркотикам. Если нам не удастся - это очень трудно - вернуть книгу в обиход наших детей, то мы рискуем вырастить поколение бессердечных зомби. И, мне кажется, уже во многом преуспели. А ведь все эти проблемы уместились в одном из маленьких и одном из лучших рассказов Варшавского - "Молекулярное кафе" /1964 г./, давшем название его первой книге и популярной в свои годы телепередаче. Ничто не сможет заменить людям простых и естественных радостей, "настоящего молока со вкусным ржаным хлебом", как и никакие электронные педагоги никогда не заменят детям любимую и мудрую старенькую Марьваннну с ее потертым портфельчиком /это я добавляю от себя/. Достижения научно-технического прогресса не только радовали и восхищали, они и смущали, и тревожили, и пугали. Приходилось думать не только о том, как развивать, но и как обуздать науку, чтобы она походя не превратила бы нашу голубую и зеленую планету в поясок угловатых астероидов. А это был уже спор, далеко выходящий за рамки чисто литературных и чисто научных интересов. Не вспомнив всего этого, мы не сможем оценить своеобразие того места, которое заняли в нашей фантастике "несерьезные" на первый взгляд рассказы Варшавского и вообще тогдашнюю ситуацию с фантастикой. Западные фантасты были озабочены намечающейся повальной автоматизацией, могущей, по их мнению, нанести основательный ущерб духовному развитию человечества, а то и покончить с этим духовным развитием, а заодно и с человеком вообще. А Варшавский смеялся, откровенно смеялся над тем, что у иных фантастов вызывало священный трепет. Иногда он смеялся весело, как в рассказе "Роби", иногда грустно, как в "Молекулярном кафе", но всегда остроумно и беспощадно, если только этот эпитет приложим к такому невесомому созданию, как юмор. Первый рассказ Варшавского "Роби" /1962 г./, в котором уже ясно проявились особенности его творческого дарования, - памфлет и пародия. Автор высмеивает в "Роби" вереницу кочующих из одного фантастического произведения в другое кибернетических слуг, добрых, тихих и преданных, как Дядя Том. Дерзкий, своенравный, даже нахальный Роби - издевка над обывательскими мечтаниями о том, что вот, мол, вернутся на новом, автоматизированном уровне ваньки, васьки, захарки к кроваткам новоявленных обломовых утирать им носы нежными железными пальцами. Должно быть, современные читатели не ощутят в полной мере памфлетной направленности рассказа "Роби", зато самоуверенный и наглый Роби, доставляющий столько лишь на первый взгляд забавных неприятностей хозяину, может быть, принесет нам утешение, заставив рассмеяться в сходных житейских ситуациях, не имеющих ни малейшего отношения к роботехнике, потому, что в Роби воплотились многие человеческие черты, отрицательные, понятно, но, честное слово, не лишенные известного обаяния. Но мы все время говорим - "роботы", "автоматы" и как будто не замечаем лукавинки, которую прячут фантасты в уголках глаз, когда с серьезным видом заставляют придуманные ими электронные мозги напрягать мыслительные способности и выдавать мудреные сентенции. Конечно, это говорят не роботы, а люди - люди в шаржированных, кибернетических масках. Разве не угадываются тезисы иных участников споров о возможностях кибернетики в весьма убедительных и потому особенно смешных доказательствах невозможности существования органической жизни, которые произносят досточтимые автоматы класса "А" с трибуны местной научной конференции /"Вечные проблемы", 1964 г./? За два миллиона лет эти роботы успели позабыть, что они сами всего лишь потомки автоматов "самого высокого класса", когда-то оставленных людьми с целью сохранить следы человечества на покинутой планете. Так что не исключено, что участники дискуссий, отрицающие возможность создания электронного мозга, всего лишь неблагодарные потомки существ, в отдаленном прошлом высаженных на Землю высокоразвитыми машинами.