Деревянный ключ - Тони Барлам

— А я уж на что нечувствителен, но все равно понял, что не врет, — поддакнул Беэр.

— Ну хорошо, предположим, он не врет! — не уступала Вера. — И даже намерен действительно нам помочь. Но что ему помешает, заполучив нас, переменить свои намерения?

— Забавно, что из всех нас ты одна этого не видишь, душа моя, — рассмеялся Марти, выбивая трубку о каблук. — Он же без ума от тебя.

— Вот еще глупости! — возмутилась Вера, дернув плечом. — Уж что-что, а такие вещи я чувствую получше всех вас, вместе взятых.

— И тем не менее, — мягко возразил Шоно, — для нас это очевидно. Вы не обратили внимания, что болезненно он отреагировал только на ваш выпад? Это самый яркий показатель, но было и много других, менее явных. Все это дает нам повод утверждать, что главный приз в игре герра Рудольфа — вы, моя драгоценная.

Вера подавленно замолчала, потом выдала последний отчаянный аргумент:

— Но он же умный человек! Он не может не понимать, что его шансы равны нулю?

— Даже если он, к примеру, предложит тебе стать его — взамен на наши жизни? — спросил Мартин.

— А он может такое?… — пролепетала Вера.

— Насколько я успел его узнать — вполне. То есть я не утверждаю, что так оно и случится, но… Сама видишь — шанс есть, а синьор фокусник не из тех, кто упускает шансы.

— Так или иначе, — пророкотал Беэр, — в этой игре вы наш ферзь.

— Хорошо хоть козырной дамой не обозвали, — мрачно ответила Вера.

— Я тридцать лет как зарекся играть в карты, — зачем-то сообщил Беэр. — Слишком уж азартен. Сменил бумажки на деревяшки, дабы компен…

— Стоп! — воскликнула Вера. — Деревяшка! Ведь все ингредиенты налицо! Почему бы вам не сделать этого вашего ноцара? Он же нужен для убеждения? Так, может, он выйдет и убедит этих чертовых нацистов убраться к их нацистской чертовой матери?

— Охохо, — вздохнул Шоно. — Разумеется, нам всем приходила в голову эта мысль.

— И что же?

— Здесь много «но». Во-первых, мы не можем быть уверены в результате. Даже если у нас все получится…

— Что значит — если? Вы меня так уверяли в том, что все на мази…

— Видите ли, Верочка, — встрял Беэр, — любой эксперимент, — даже тысячу раз удававшийся прежде, — может однажды провалиться.

— Ну, предположим, что не провалился. В чем загвоздка?

— В том, что мы не знаем наверняка, какими свойствами будет обладать наш ноцар, — ответил Мартин.

— А во-вторых, — перехватил разговор Шоно, — очень велик риск того, что ноцар попадет в руки к нацистам. Вы понимаете, чем это чревато.

— Вы же сами говорили, что без нас поблизости он долго не протянет!

— Кто его знает… — Шоно поежился и словно вдруг постарел. — Но дело даже не в этом.

— А в чем?

— Дело в том, что для вас участие в эксперименте может обернуться гибелью.

— Но я не буду подсматривать!

— О, в этом я не сомневаюсь!

— Так что же?

— Марти, я могу рассказать?

— Думаю, ты обязан.

— Хорошо. Вера, когда Марти сказал вам, что его первая жена умерла родами, это была полуправда. Мы… я был уверен в том, что Мари — Шхина. Это была моя самая большая и непростительная ошибка в жизни…

— Я догадывалась об этом. И понимаю, что вы, обжегшись на молоке, склонны дуть на воду. Не волнуйтесь. Я готова рискнуть. Мотя, тащите ваш саквояж! Жалко же будет умирать, не попробовав совершить настоящее чудо.

— Ну вот, а я вам что говорил? — проворчал великан с удовлетворением.

здравствуй

здравствуй

не знаю, как тебе

а мне немного странно

что я к тебе обращаюсь

не скрою

не ожидал

ты же буддист

это не молитва

и слава богу

и все же это противоречит всему

что я привык считать своей натурой

ты всегда был для меня загадкой

но парадоксальным образом

в этом и заключается причина моего обращения

надо сказать, что я впервые так взволнован

не верю своим ушам

и оттого речь моя невнятна

поясню

попробую

я напоминаю себе одичавшую собаку

которая всю жизнь гонялась за кошками

и вот, наконец, поймала

и не знает что делать дальше

о

как мне знакомо

это ощущение

она стоит, прижав добычу к земле

и внезапно осознает

что побуждал ее к этому гону

вовсе не врожденный

понятный с младых когтей

охотничий инстинкт

а некое необъяснимое устремление

к мировому порядку

желание потрафить хозяину

которого у нее никогда не было

надо же

неужели ты

а еще

наконец-то

я похож сейчас на одноглазого

понял

у которого на старости лет прозрел второй глаз

я всю жизнь прожил своим умом

полагал это достаточным

привык к мысли

что просветление

не для таких

как я

и вот на краю могилы

в одночасье сбросил старую кожу

я знаю, что бессмысленно тебя о чем-то просить

увы

поэтому просто хочу

тебя поблагодарить

за то, что все же дал мне

напоследок

любовь

спасибо и тебе

если б не ты

я бы тоже

Не помню, как провалилась в сон. Не помню и само го сна — а ведь что-то снилось. Пробуждение было мучительным — в голове ныло и нудно жужжало, а какая-то важная мысль свербила под затылочной костью, неуловимая, как сверчок. Тело слушалось плохо, точно деревянное. Взгляд ни в какую не фокусировался. Попытки припомнить вчерашнее оборачивались настолько дикой головной болью, что пришлось их оставить.

Проснувшись же окончательно, я поняла, что такое смертная тоска.

Тоска — как перед экзаменом, к которому не готова, — только в тысячу раз сильнее. Тоска оттого, что очень страшно. Еще тоска оттого, что ничего не удалось. И оттого, что мои спутники стараются не встречаться со мной взглядом. И оттого, что я была совершенно не в состоянии понять, в чем провинилась перед ними.

Впрочем, друг с другом они тоже практически не разговаривали — сновали взад-вперед, что-то собирали, перетряхивали рюкзаки.

Беэр, кажется, шутил, но понять, смешно или нет, было тоже невозможно. Когда раздался стук в дверь, он подхватил свои ружья — за стволы, как лыжные палки — и пинком распахнул ее.

За дверью было белесое небо. Он обернулся, широко улыбнулся и нырнул в мутный прямоугольник, — будто в люк аэроплана, — и тотчас исчез из виду.

Следом за ним Мартин с пустыми руками даже не оглянувшись. Это было больно.

Шоно взял под немой локоть, сказал: «Идемте!»

Шагнув на свет, отчего-то удивилась, словно ожидала, что попаду прямиком в чистилище, а увидала дюжину вполне земных целящихся в меня людей в диковинных пятнистых одеждах. В голове сразу зашумело, как в приемнике, если быстро-быстро крутить ручку настройки. Вдруг почувствовала, насколько все эти мужчины меня вожделеют. Хотя нет, не все — один — с рацией за плечами — смотрел иначе.

Беэр, с руками, хитро связанными сзади, смотрел в небо и насвистывал веселый еврейский мотивчик. Рудольф, закончив возиться за спиной у Марти, принялся за Шоно. Потом подошел ко мне, помахивая тонкой, скользкой на вид веревкой. Посмотрел было мне в глаза, но дернулся, как от удара током, завилял взглядом. Мне не хотелось, чтобы он меня связывал, и он отошел, пробормотав: «Извольте держать руки за спиной!» Подобрал с земли Беэров штуцер, полюбовался, повесил на плечо, скомандовал: «Вперед!»

Двигались скоро — почти бежали, — то и дело подгоняемые шипящим «быстро-быстро-быстро!» — четырьмя группками. За каждым из нас следовало по трое конвоиров. За мною — Рудольф, радист со странным взглядом и загорелый здоровяк, чей взгляд всю дорогу я почти физически ощущала на своих ягодицах.

Судя по свету, брезжившему сквозь молочную дымку слева, двигались к югу. Как долго? Может, час, а может, и два. Время — как и пространство — в тумане становится совершенной абстракцией и определяется одною лишь усталостью. Привал случился неожиданно, — никакой команды передовой группе Рудольф не подавал, — видимо, было условлено заранее.

Когда мы подтянулись к полянке, все уже сидели на земле — мои спутники поодиночке — на расстоянии нескольких шагов друг от друга, эсэсовцы кучками напротив. Первые на меня не смотрели, вторые то и дело поглядывали. Рудольф бросил наземь свой баул, предложил садиться. Страх мой куда-то улетучился, сменившись чуть ли не любопытством. Все эти парни — кроме угрюмого радиста — вовсе не производили дурного впечатления, а некоторые были даже вполне симпатичными. Они тихонько переговаривались, посмеивались, подгоняли амуницию, пили воду из фляг, вытряхивали камешки из ботинок. Лица их не выражали никакой угрозы — лишь профессиональную удовлетворенность ловчих и сдержанный интерес к добыче.