Необыкновенное лето - Константин Федин

Рагозин обернулся к хозяйке. Она в смущении развела руками. Она слышала, как Ваня вставал, пил воду, и она хотела согреть ему чайку, но когда заглянула в комнату, мальчика уже не было. Ушёл ли он или выпрыгнул через окно, она не заметила. Она только боялась – не пропало ли, избави бог, что-нибудь из вещей?

Пётр Петрович метнул на неё осуждающим взором, но невольно осмотрелся – все ли на своих местах. Но все было цело.

Он на минуту задержался в комнате. Странно пустынной и отчуждённой она ему представилась, будто он никогда не был в ней наедине с собой. Ему ясно стало, что все его поведение было ошибочным: следовало с первой встречи открыть Ване истину. Догадался ли мальчик, что обрёл своего отца? И что же будет с ним дальше? Неужели так все и кончится навсегда? Рагозин тщательно сложил помятую простыню и спрятал её под подушку на своей постели.

– Я, наверно, должен буду экстренно уехать, – сказал он, волнуясь, хозяйке, – на некоторое время. У меня к вам будет просьба: если заявится этот парнишка, вы его, пожалуйста, не выгоняйте, а приютите. В моей комнате. Он того стоит. Я с вами рассчитаюсь, не беспокойтесь на этот счёт. Прощайте.

Он выбежал на улицу и потребовал от кучера, чтобы он гнал по-боевому, как никогда ещё не гнал.

У военного комиссара его ожидало направление в штаб Северного отряда Волжской флотилии. Там он получил приказание назавтра в шесть утра явиться на канонерку «Октябрь», которая, в голове дивизиона, стояла на якоре за песками.

Весь вечер и всю ночь Рагозин сдавал дела финансового отдела и прямо со службы, которая в этот момент делалась его бывшей работой и о которой он мог теперь не думать, так же как не думал о всех своих прежних службах и прошлых работах, поехал на берег.

Военный бот доставил его на коренную Волгу. Он поднялся на борт «Октября», встреченный вахтенными судна. Спустя час он начал, с командиром дивизиона, осмотр четырех судов, выстроенных колонной вдоль линии островных песков. Последним судном была канонерская лодка «Рискованный». С укороченной трубой и узким фальшбортом, свежевыкрашенный в зеленовато-серый оттенок воды, буксир казался очень воинственным. Хотя команда его состояла почти сплошь из военных моряков, Рагозин встретил на нём нескольких волжан, с которыми работал в Затоне, и эта встреча знакомцев на знакомом судне не только обрадовала Рагозина, но дала ему среди матросов первое молчаливое признание «своим»: стало известно, что в составе дивизиона есть корабль, который перевооружался комиссаром, и что комиссар этот умеет взять в руки какой угодно рабочий инструмент.

С полудня в рубке открылось заседание штаба дивизиона, и Пётр Петрович Рагозин впервые в жизни увидел, как читают военную карту, и сам взял в пальцы лёгкий циркуль. Потом ему сделали доклады комиссары судов.

Оглушённый усталостью, он вышел к вечеру на палубу и, хотя провёл на воде уже больше полусуток, только сейчас увидел Волгу.

Она была гладкой и розовой, и слева, к луговому берегу, розовое постепенно переходило в золото, а ещё дальше, над золотом, точно горбы и головы верблюжьего каравана, неровно высились жёлтые от солнца хлебные амбары Покровска.

Вдруг Рагозин отчётливо вспомнил розовую пустыню с жёлтым верблюдом – на рисунке, который его так взволновал. Значит, правда, это бывает в жизни, – подумал он, – такие краски, такая пустыня и – неужели? – такая безнадёжность. Он услышал неожиданные толчки сердца. Надо было отдохнуть: он не сомкнул глаз подряд две ночи. Воспоминание о сыне, выраженное этим розово-жёлтым тоном, благодаря необъяснимой способности мысли – видеть одновременно несколько картин, сопутствовалось другим воспоминанием: в неаполитанской желтизне песков и в розовой глади воды Рагозин обнаружил повторение того закатного часа, когда, на рыбной ловле, он заметил мчавшийся к острову моторный катер. Он и сейчас ясно увидел этот катер и крепко протёр кулаками глаза, решив, что галлюцинирует от переутомления. Но, открыв глаза, он ещё явственнее увидел катер, словно двумя лемехами отваливавший на стороны золотые клинья волн.

– Это что, катер? – спросил он у вахтенного.

– Катер, товарищ комиссар.

Лодка быстро приближалась, все больше вырастая, все громче шумя. Она описала разбежистый круг и подвалила против течения к борту «Октября». С кормы канонерки спустили трап, и Рагозин разглядел ловко подымавшегося на судно человека.

– Кирилл! – крикнул он и побежал.

Они встретились на нижней палубе около машинного отделения. В горячем дыхании нефти и пригорелого масла, наполнявшем тесный проход, они обнялись. Рагозин повёл Кирилла в свою каюту. Там они взглянули друг другу в глаза и, обрадованные, негромко посмеялись. Сон сняло с Рагозина как рукой.

– Что это у тебя? – спросил он.

Кирилл держал камышовый кошель, с какими хозяйки ходят на базар. Он ответил застенчиво:

– Это мама. С утра пекла. Я вчера сказал ей, что ты уходишь.

– Словно в больницу, – сказал Рагозин.

– Какая больница?

Кирилл порылся в кошеле, достал со дна бутылку, и они опять рассмеялись. Разложив на газете разрумяненные пирожки и разлив вино, они уселись плечом к плечу на неширокой койке. Выпили молча, только кивнув друг другу, и потом, прожёвывая закуску, долго глядели через открытый иллюминатор на подожжённое зарёй водное зеркало, которое отсюда казалось лежащим выше уровня глаза, а движение речной массы – будто в сто крат сильнее своей мощи.

– Нынче снимаетесь? – спросил Кирилл.

– Ровно в полночь.

– Я торопился, думал – опоздаю.

– Не из тех, которые опаздывают, – сказал Рагозин и положил на колено Извекова ладонь.

– Но, видишь, ты – не военный, а меня обогнал.

– Не спеши. Хватит и на твою долю. Тебя берегут на самое важное.

– А что самое важное? Каждый час со своей задачей – самое важное.

– Да. Со своей главной задачей и со своими второстепенными. И главную надо немедленно решать, а второстепенные… их можно отложить.

Рагозин выговорил это в сосредоточенном раздумье, и Кирилл сторожко посмотрел на него.

– Ты о чём?

Рагозин вскочил, потянулся, по своей домашней привычке, но в каюте было ниже, чем дома, – он стукнул кулаками в потолок.

– Эх, черт! – воскликнул он, опять взяв и сжимая колено Извекова. – У меня есть задача, ты меня извини, может, она… может, её надо отложить, но… Я тебе не успел сказать. Я нашёл, видишь ли, своего сына.

Кирилл рассматривал его все удивленнее.

– Да, сына. Моего и Ксении Афанасьевны. Она родила его тогда в тюрьме. Я узнал недавно.

– Где он?

– Он… Я его нашёл, видишь ли, не совсем… Его ещё надо искать. Но это легко, легко! (Рагозин заторопился, всем телом поворачиваясь к Кириллу.) Если ты согласишься… Я не успел его устроить. Ну, не до того! Понимаешь? Я только его нашёл, и тут как раз…

– Да говори толком.

– Павлика Парабукина помнишь? Так это его приятель. Ты скажи Павлику, чтобы… Или, ещё лучше, скажи Дорогомилову, что ищешь Ивана Рагозина, понял? Он все сделает. У него ведь, знаешь, все мальчишки за пазухой. И ты только скажи, пошли к нему… Ладно? А?

Кирилл никогда не видел таким Рагозина – лицо Петра Петровича соединяло в себе что-то настолько противоречивое, в нём трепетало такое неестественное сочетание отчаянной решительности с извиняющейся мольбой, что на него невозможно было дольше смотреть.

Кирилл, нагнув голову Рагозина, придавил её к своему плечу и сказал горячо и твёрдо:

– Я все понимаю и все сделаю. Ты не волнуйся. Я мальчика найду и возьму его к себе. То есть, к себе с Верой Никандровной. И буду за него перед тобой в ответе. То есть, вместе с мамой. Согласен? И ты выкинь из головы, что это дело второстепенное, это ерунда. Я считаю это дело таким же главным, как и другое наше главное дело, за которое ты пойдёшь сегодня в полночь. И ты можешь за это дело спокойно идти. За него и за своего сына одинаково. И счастливо возвращайся!

Они посидели ещё и поговорили, успокоенные, и выпили расстанную в наступивших сумерках.

Когда они шли обратно к трапу тесным проходом мимо машинного отделения, им встретился могучий моряк. Он был чуть выше Рагозина и так пространен в груди, что, даже прижавшись к стенке спиною, почти загородил собой дорогу. Протискиваясь мимо него, Кирилл поднял глаза к его лицу, которое находилось чуть не вровень с потолочной электрической лампочкой, и в её оранжевом свете различил широкие скулы, необычную основательность крупных надбровий и целую пелену веснушек вокруг носа. Моряк слегка улыбнулся, и спокойствие улыбки подсказало Кириллу, что он уже видел это лицо. Он тотчас же вспомнил помора, с которым встретился в лазарете, когда навещал Дибича, и тоже улыбнулся.

– Товарищ Страшнов?

– Товарищ Извеков, вы что же – к нам? – отозвался помор со своим ёмким «о».

– Я только гостем. А вот мой друг, товарищ Рагозин, к вам хозяином. Любите да жалуйте.