Занавес приподнят - Юрий Колесников

Хаим не заметил, как за перегородкой бесшумно появился англичанин и, сев за столик, стал что-то списывать с шифс-карты. Полицейский толкнул Хаима в бок, и тот увидел свои документы в протянутой, густо заросшей рыжеватыми волосами руке англичанина, услышал равнодушно произнесенные совсем неожиданные слова:

— Можете идти. Вы свободны…

Через минуту Хаим и Ойя, еще не задумываясь над причиной всего случившегося, сияющие от радости, бежали к автобусной остановке под проливным дождем. Подгоняемые сильным ветром, они шлепали по грязи и глубоким лужам. Им хотелось как можно скорее уйти от мишторы, от страшных своим равнодушием людей, которые сидели там, за ее стенами.

В какой уже раз за сравнительно короткий отрезок времени они ощущали неоценимую и мудрую заботу о них доброй тети Бети. Это ведь она, умудренная жизненным опытом труженица, сумела вписать гречанку в шифс-карту Хаима. Чуяло сердце старой фельдшерицы, что не так-то легко все устраивается на белом свете, как иной раз кажется молодым людям, если даже они едут на «обетованную землю»…

Хаим вспомнил, что заподозрил было в мстительности Бен-Циона Хагера, и теперь от души радовался тому, что ошибся. «Ведь и у него есть дочери! — подумал он. — Да и реббе же он все-таки…»

Насквозь промокшие, голодные, озябшие, но счастливые вернулись они в свою холодную и сырую времянку. Ойя сразу принялась разжигать керосинку, а Хаим решил зайти к Ионасам и рассказать о результатах поездки в миштору. Не хотелось ему, чтобы там бог весть что подумали о них…

— Тише! — открыв ему дверь, зашипела Нуцина теща. — Вы разве не слышите, Эттилэ дает урок…

Хаим извинился и в двух словах рассказал о поездке в миштору. Однако его радостная весть старуху не обрадовала, вроде бы даже огорчила. Хаима это поразило. В замешательстве он еще раз извинился за беспокойство и попятился к выходу. Однако старуха его остановила.

— К вам зачем-то прибегала Моля… — сообщила она не одобрительным тоном. — Два раза… и в такой дождь!

Хаим пожал плечами. Он не знал, о ком идет речь.

— Ну Моля! Моля! Вы Молю не знаете? — раздраженно прошептала старуха. — Эту шхуну[43]? Кошмар!.. Спросите, кто ее не знает? Из Венгрии! Артистка…

Хаим вспомнил: как-то Нуци говорил ему, что в соседнем дворе живет семья из Венгрии: Моля была когда-то артисткой, ее муж — теперь очень больной человек — музыкантом. Их красивого мальчика лет десяти Хаим видел. Если человек прибегал в такой проливной дождь, значит, он нуждался в помощи, и Хаим пошел к Моле. Оказалось, что женщина приходила совсем с другой целью.

— На фабрике, где я работаю, освободилось место мотальщицы. Я подумала, может быть, ваша жена захочет поработать? — сочувственно сказала Моля. — Не блестяще, конечно, однако более подходящего ей поблизости не найти. Мы живем здесь четвертый год…

Хаим ничего определенного не ответил. Ему не верилось, что хрупкая Ойя справится с такой работой. Да и согласится ли она? Никогда прежде они не задумывались над тем, надо ли вообще устраиваться на работу.

К удивлению Хаима, Ойя с радостью согласилась на предложение Моли. Жить на один заработок Хаима было трудно: его едва хватало на питание и оплату жилья. Купили недавно керосинку, без которой не обойтись в хозяйстве, и пришлось несколько дней брать хлеб в долг, пить кофе без сахара, отказаться от молока… Конечно, Ойе хотелось приодеть Хаима и самой хоть немного приодеться, но, как она ни прикидывала, все получалось так, что нужную сумму придется копить годами.

Через несколько дней Ойя приступила к работе на фабрике, принадлежавшей фирме «Дельфинер». Тепло приняли ее давно работающие здесь женщины. Думая, что молодой, к тому же глухонемой работнице будет особенно трудно освоить новую для нее профессию, старались помочь, показать. Но Ойя быстро освоила несложную работу и выполняла ее технически правильно, чисто и без брака. Женщины-работницы полюбили Ойю, по достоинству оценив ее трудолюбие, сообразительность и необычайную проворность.

Однажды ей стало плохо. Никто не знал о причине. Свою беременность она скрыла от всех, даже от Хаима, боясь, что он не разрешит ей больше работать на фабрике. Но приступы болезненного состояния стали повторяться, и тогда работницы дознались, что Ойя уже на пятом месяце… Крутить вручную станок ей было теперь невмоготу, а хозяин фабрики не соглашался перевести ее на более легкую работу. Он напрямик сказал хлопотавшим за Ойю работницам, что ему на фабрике требуется только мотальщица. Если трудно — пусть уходит. Однако за Ойю дружно заступились Моля и другие работницы, заявив хозяину, что, если тот не выполнит их просьбы, они пойдут работать к Заксу, владельцу другой маленькой фабрики, конкурировавшей с «Дельфинером».

Хозяин знал, что Закс давно пытается переманить к себе лучших работниц, и потому пошел на уступки: Ойя получила более легкую работу.

В течение всего дня она собирала в цехе освободившиеся от ниток катушки и относила их в отведенное помещение, подметала и убирала. Оплата труда была, естественно, гораздо меньше, но это не мешало Ойе относиться к новым обязанностям с присущим ей рвением.

Когда Хаим узнал, что у них с Ойей будет ребенок, он стал настаивать, чтобы она бросила работу, но Ойя упрямо покачивала головой, надув губы, обиженно, исподлобья смотрела на Хаима. С болью в душе Хаим уступил желанию любимой, Надеясь, что не сегодня-завтра она сама почувствует и поймет необходимость расстаться с фабрикой. А Ойя, довольная своей маленькой победой, обнимала Хаима, щурила блестящие от счастья глаза.

Когда Нуцина теща узнала, что Ойя ждет ребенка, она долго ходила по комнате, причитая:

— Такое ничтожество, а скоро уже будет с большим брюхом, разорви его… Моя же бедная Эттилэ должна страдать… И какое образование мы ей дали, и музыку знает, и такая красивая! А как умеет себя вести! Или как рассуждает! Англичане от нее прямо-таки в восторге, когда слушают, как она учит их девочку играть на пианино, а вот с ребенком — хоть режь, ничего у них не выходит… И Нуцилэ вроде бы ничего себе… Здоровенный парняга, кровь, можно сказать, с молоком! Самое лучшее, самое вкусное и полезное кушанье получает он… Во всяком случае, не то, что этот рыжий дохлятик! Тоже мне большой умник! Выбрал себе жену, собирается всю жизнь с ней прожить, чтобы ни разу словом с ней не обмолвиться… Такой идиот! Но ребенок у нее может быть нормальный, хотя… бог еще может сделать так, что у Эттилэ будет сладенький, как мед, ребеночек, а у немой такое, что не приведи господи…

Успокоенная упованием на божью справедливость, старуха подходила к открытому окну и, напряженно всматриваясь сквозь пелену сгущавшихся сумерек, наблюдала за жизнью обитателей времянки, продолжая причитать:

— Мы еще увидим… Хотя говорят, что бога нет, но пока никто не доказал, что это так. Что-то все-таки должно быть?! И если в мишторе у рыжего дохлятика все обошлось с его немой красавицей, так это еще не все… Не-ет!..

Глава восемнадцатая

Новогоднее утро в Болграде выдалось пасмурным, серым, как и повседневная жизнь Людей этого провинциального городка на южной окраине Бессарабии, где на фасадах зданий примарий[44] красовались желтые гербы с королевской короной, покоящейся на лапах пары тощих львов. Именно этот первый новогодний день представители властей, ревностно насаждавшие в Бессарабии так называемую румынизацию, ознаменовали постановлением, запрещавшим разговаривать на языках национальных меньшинств, Хотя эти «меньшинства» составляли большинство населения края.

Во всех учреждениях и торговых заведениях, в залах ожидания вокзалов и в салонах парикмахерских, в ресторанах и сапожных мастерских, в больницах и в автобусах появились картонные или металлические таблички с кратким, но выразительным текстом: «Говорите только по-румынски!» Однако это не означало, что нельзя разговаривать по-немецки. Запретным был в основном русский язык. Между тем восточная часть края была заселена преимущественно русскими и украинцами, болгарами и евреями, гагаузами и липованами. Эти люди жили здесь с давних времен, когда официальным языком был русский. Его они знали с детства, к нему привыкли, для многих он стал вторым родным языком. Но власти с этим не считались. «Говорите только по-румынски!» — нарушение этого постановления влекло за собой неприятности еще до появления табличек с такой надписью. Это почувствовали болградцы, когда сам главный сыщик городской сигуранцы Статеску, услышав, как в общественной уборной шофер Лавриненко произнес несколько слов по-русски, тотчас же арестовал его и отправил под конвоем жандармов в уездную префектуру. В Измаиле сочли состав преступления перед строем его величества столь великим, что препроводили шофера этапом в Галац. А там порешили провести показательный процесс в трибунале!.. Без малого три месяца болградцы из уст в уста передавали всяческие слухи о судьбе незадачливого шофера, пока не узнали, что «особый состав» военного трибунала на основании глубокого раскаяния обвиняемого по поводу «совершенного им тягчайшего преступления», а также подписки, в которой он обязался впредь говорить только на языке «власть предержащих», освободил его из-под стражи.