Последнее лето в национальном парке - Маргарита Шелехова

— Ладно, оставим, у меня сейчас много других дел, — ответил Андрей с видимым облегчением, и я поняла, что пронеслась над пропастью.

— Начнешь, разумеется, с ужина? — спросила тогда я самым провокационным образом.

— Нет, мне нужно выяснить, наконец, почему ты нашлась, — засмеялся он, и мы еще немного поговорили.

Эпилог

Итак, жажда хэппи-энда, дарованная нам в свитках Иоанна Бого-слова, снова силится выйти из черноты, словно первый апрельский росток, и, если уж извлекать положительное из безнадежного, то следует воздать хвалу человеку гармоническому, положительному, устойчиво прописанному в книге живых.

Хорошисты с оценкой «пять» за поведение — нас не увидишь на кострах, и в храме мы — не далее заветной черты, за которой нужно служить жертвой, но это для нас пишутся стихи и учебники, это мы возделываем землю под солнцем, чтобы вкушать хлеб свой зимой, это мы радуемся на этом свете всему понемногу, и это у нас всегда есть, что отнять. Тем другим, что спят в походных гамаках, не отстегивая шпаги, всегда нужно чего-то другого.

Тем, другим, не сидится на месте — и как тут усидишь, когда нужно раздваиваться на врагов и друзей, устраивать небесные баталии и меняться местами. Мы — место, где тем разбрасывать и собирать свои камни в борьбе за колосья трудов наших, а мы исправно поем застольные гармонические песни о безумстве храбрых, потому что мы — их бессмертие, ведь они живут потом только в нас, и это мы плодим себе подобных для их бессмертной жизни — они этого, отродясь, не умели. Это они сгорают на кострах своей одержимости, а мы, наградив их посмертно, любуемся обеими сторонами медали одновременно — конечно, костры горят, чтобы нам было светлей, но, с другой стороны, кто же сожжет себя, если нет компетентного зрителя? Да и вообще мы прожили бы и без них, мы — соль земли, мы — суть земли, мы — смак земли, только бы не было войны…

Только бы не было войны — тогда без них сложно…

Игры, в которые играют люди, люди, которые играют в игры — и вот уже кто-то моделирует ваш сценарий: «А что бы вы сами написали на своем могильном памятнике? А какая надпись могла бы быть на обратной стороне?»

Кто знает, не замени мне тогда «четыре» по поведению на «хорошо» по алгебре…

Итак, хэппи-энд! Утром мы уехали домой в сияющий золотыми куполами город с будками ГАИ у невидимых прозрачных ворот. Здесь тоже был зоопарк с дивными животными, но с газонами обстояло неважно, и в этом городе жили мужчины и женщины, и они все еще занимались своими привычными делами, а третья труба уже протрубила, и всадники с печатями в портфелях уже метались на разноцветных конях в теплых и далеких далях, где землю трясло огненными зигзагами божественных проклятий.

Мы въехали в город, и город не заметил этого, он был спокоен и равнодушен, и те, кто не сидел в отдельных квартирах, сидели на премьере Виктюка, где переодетые рабы, возомнив себя хозяевами, убивали друг друга, после чего оставшиеся мутанты танцевали о чем-то своем, бесплодном и обреченном, и наша история на фоне этого феерического зрелища выглядела скучновато и старомодно.

Мы приехали домой и поженились на следующей неделе, в четверг. Мальчик родился в положенный срок, и, если бы не русый цвет волос, его можно было бы принять сейчас за маленькую копию Андрея, и каждый божий день мы так стараемся уберечь его от всего дурного на этом свете, что к вечеру становится страшно — а как же он будет жить потом, когда нас не будет. И мы каемся, не щадя себя, а утром все повторяется, но это уже совсем другая история.

Пакавене щедро расплатилась со мной, и мы до сих пор храним друг друга в своей памяти. А пока я не без удовольствия живу скучной семейной жизнью, и у нас никак не получается потерять друг друга, и для постороннего читателя это могло бы быть уж совсем не интересным, но каждый год в последний день апреля Андрей увозит сына к бабушке, и мы уезжаем на дачу. К вечеру он топит печь, а я ухожу в лес к голым березкам и недавно ожившей траве и оттуда смотрю на луну, стараясь не пропустить тот единственный миг, когда ее силуэт не перечеркнется хоть одной быстрой тенью.

Но год проходит за годом, и никто не летит этой ночью в сторону горы Броккен, и моя Казимира до сих пор сражается одна, и все беды этого мира уже собрались вокруг нее в страшном хороводе, норовя сомкнуться в подъезде случайного дома вокруг кровавого пятна, и я не могу понять, что происходит — то ли с метлами в районах плохо, то ли взлететь так трудно, то ли всех разом ограбили, — и я кружусь по лесу в беспамятстве от горя и злости, а потом прихожу домой и говорю ему ужасные вещи, а он молчит и не уходит.

А к утру мы засыпаем, и просыпаемся, когда солнце уже вовсю светит в окна, и под окнами желтые нарциссы смотрят на синие пролески, и примулы розовеют от счастья, и пар подымается от черной влажной земли, и мой любимый смотрит на меня, и мне в это утро уже ничего больше не нужно.

Но одна мысль все-таки не покидает меня в последнее время — денежки на ремонт из главного чулка моего Национального парка уже давно украдены, а атомные станции появлялись во времени густо — как грибы после дождя. И, может быть, я все получила сполна, но просто срок не вышел — глядишь, через десяток лет заведутся черви, все станции скопом прохудятся, а тут уж всякое может случиться! Вот тогда-то мы и замутируем, вот тогда-то мы и расшевелимся! Страшной черной стаей с апрельскими тезисами в оскаленных зубах мы помчимся на гору вырабатывать свою национально-зеленую платформу, и горе тому, кто окажется на нашем пути.

Боже! Когда мы первого мая вернемся на свою землю — помоги нам увидеть живыми и здоровыми всех тех, для кого мы полетим в эту ночь!