Люди песков (сборник) - Бердыназар Худайназаров

— Боже-е-е!.. — закричала тетя Мяхек и, упав лицом на землю, забилась в рыданиях.

Не в силах смотреть на ее рассыпавшиеся по снегу волосы, я отвернулся. Чуть поодаль из-под груды обломков торчали задние ноги ишака.

Теперь и я заревел во весь голос. Тетя Мяхек как-то разом затихла.

— Разгружай ишаков, — сказала она, даже не пытаясь утешить меня. — Нет, я сама… А ты бегом к Кемалу. Расскажешь… И живому от людей помощь нужна, и мертвому…

Выбежав на дорогу, я увидел приближающуюся подводу. Впереди рядом с возницей сидел Инер Гочгузыев, в глубине телеги на вещах сидела его мать.

Я подождал, пока они подъедут, и чуть слышно поздоровался.

— Здравия желаю, товарищ Тайхар! — весело выкрикнул Инер. И рупором приложил руку к уху, показывая, что не слышал моего приветствия.

— Арча-ага умер! — с трудом выдавил я из себя.

— Как умер? — звеня медалями, Гочгузыев спрыгнул с телеги.

— Стена обвалилась… Придавило.

— Погиб, как на фронте, — сказал Инер, глядя на видневшееся из-под обломков бревно. — Бомбежка или артобстрел… Надо разбирать завал…

Тетя Мяхек обернулась ко мне:

— Беги к Кемалу. Только быстрей!

Часа через полтора возле развалин собралась целая толпа. Тетя Мяхек, Инер и возчик уже разобрали обломки, откатили бревно… Теперь было видно, что стена и потолок обрушились на Арчу-ага, когда тот полулежал с пиалой в руке. Когда-то очень давно тут, видимо, был большой караваи-сарай с оградой, с многочисленными комнатами для проезжих, с бассейном, с навесом для скотины… Все это давно развалилось, рухнуло, уцелела лишь одна небольшая комната, в которой и решил переночевать Арча-ага. Но выпало много снега, и глинобитная кровля не выдержала…

— То-то пополуночи собаки выли… — сказал один из стариков. — И коровы мычали… Животные беду чувствуют!..

Арчу-ага уложили лицом вниз на байковом одеяле с двумя белыми полосами, которое привез Кемал. Рядом стояли два неполных мешка с джугарой и туго перевязанный мешочек с семенным зерном — их вытащили из-под обломков. Дорожная торба и тунче стояли тут же. Казалось, человек много думал, устал думавши и теперь спокойно уснул.

Взявшись за концы одеяла, Арчу-ага положили на телегу, устеленную камышом. Туда же погрузили мешки с зерном и другое его имущество.

Солнце, которому ни до чего нет дела, которое, никогда не изменяя своего пути, меняет все на земле — заставляет цвести деревья и иссушает их зноем, наделяет людей радостью и страданиями, вынуждая то плакать, то смеяться, а в конце концов всех убирает под землю, — это солнце уже прошло половину своего короткого пути по зимнему серому небу. Оно было холодное, неприветливое, но лицо его было уже обращено к весне.

Арча-ага хотел попасть домой затемно. Он прибудет туда светлым днем, но ему это уже все равно.

Возчик, словно опасаясь причинить беспокойство Арче-ага, не погонял лошадь, она шла не спеша, словно понимала, что везет покойника.

Я брел в самом конце каравана, ведя пятнистую корову, выменянную на мамин золотой браслет. И вдруг до меня донеслись слова, которые я так часто слышал в последние четыре дня:

— Ох, судьба, судьба, никуда, видно, от нее на уйдешь!..

Но слова эти произнес не Арча-ага, а тетя Мяхек, понуро шагавшая за повозкой с его телом.

Перевод Т.Калякиной

Глаза следопыта

"Люди! Пришла беда! Положение тяжелое. Зима застала нас врасплох…"

Усталый, с чуть заметной старческой хрипотцой голос несется из магнитофона.

"Люди! Пришла беда… Люди…"

Я помню запись наизусть и все же время от времени прослушиваю ее. Многое изменилось в моей жизни после командировки, где я сделал эту запись, она для меня как рубеж.

Порой я думаю: если бы заранее знал, что произойдет со мной, поехал бы или нашел предлог отказаться?

Иногда, вечерами, когда мне особенно не хватает Садап, я жалею, что все так получилось, по гораздо чаще преодолеваю свою слабость.

В Ашхабаде выпал снег. Он лежал и не таял — на крышах, на мостовых, на листьях деревьев. Мальчишки, возбужденные белым чудом, лепили из снега забавные фигурки, молодежь вечерами, весело перекликаясь, кидалась снежками, люди постарше, сокрушенно покачивая головой, отряхивали виноградные лозы от снега.

А старики с тревогой смотрели на север. Там, за горами, заслонившими город от пронзительного ледяного ветра с Устюрта, казахских степей, раскинулась наша великая пустыня.

Я знал причину их тревоги.

Говорят, первыми узнают новости журналисты. Но ведь им тоже кто-то сообщает эти новости! У нас в редакции новости приходят по двум каналам: сверху — от главного и снизу — от меня. От главного потому, что он — главный. Наш товарищ Мухаммедоразов и держится всегда так, словно бы знает такое, что неведомо нам, грешным. Он ничего мужик, дело понимает, справедлив, в обращении со всеми ровен. А то, что держится несколько отстраненно и задумчиво, так это ему положено. Единственный его недостаток — уж очень часто согласовывает все с начальством. У нас даже шутят по этому поводу: "Товарищ Мухаммедоразов, не скажете, который час?" — "Без пяти три… Впрочем, сейчас уточню…" Но это недостаток с нашей точки зрения. Для других, вполне возможно, достоинство.

От меня в редакции узнают новости, потому что Садап работает в управлении.

В тот вечер Садап вернулась с работы позже обычного, и по ее лицу я понял, что вести она принесла дурные. Никто не любит дурных вестей, но я их не люблю вдвойне, потому что в эти минуты дурнеет и славное девичье личико Садап, и я начинаю видеть ее такой, какой она станет через много-много лет. А это, согласитесь, не слишком приятно.

Если Садап приходит с работы расстроенной и усталой, мне становится ее жалко так, словно мы и правда прожили вместе не три, а тридцать лет, когда слово "любовь" вытесняется словом "жалость". Тогда я выхватываю из ее рук чайник, тарелки, сковороду или кастрюлю, сам разогреваю ужин, накрываю на стол. Садап ужинает, устало прикрыв глаза, а я терпеливо сижу напротив и жду. Приставать к ней с расспросами бесполезно, только рассердится. Ей нужно немного прийти в себя, отдышаться, расслабиться. Тогда она сама все расскажет. Впрочем, хорошие новости она сообщает уже с порога.

В этот раз она молчала так долго, что я не выдержал:

— Что случилось, любимая?

— А-а, не спрашивай! — Садап с досадой отодвинула пиалу с недопитым чаем. — В Каракумах тяжелый снег, отары остались без кормов. Машины пока пробиться к ним не могут. Ну и, конечно, все теперь валят на нас. Не обеспечили… Не предусмотрели… Кстати, верблюжоночек, учти: там сейчас очень холодно. Если тебе придется поехать, обязательно надень валенки и меховую безрукавку…

В позапрошлом году я заработал ангину, выпив в жару залпом три бутылки ледяного пива. С тех пор Садап считает, что у меня слабое здоровье, и очень следит за тем, чтобы я не простудился. Правда, про пиво я ей ничего не сказал, чтобы она не ругалась.

Утром меня вызвали к главному. Я шел по коридору и привычно косился на стенд, где вывешивались лучшие материалы. Совсем еще недавно здесь висел мой радиорепортаж из серии "Герои наших дней". Для меня это, конечно, было событием; первые дни я искал любой предлог, чтобы пройтись по коридору мимо стенда. Друзья поздравляли, добродушно посмеивались: "Вот идет ас эфира!" — "Ас кефира!" — скромно отшучивался я, чтобы все знали: зазнаваться не собираюсь. Тем более что заслуга моя тут была совсем невелика, все дело оказалось в герое репортажа Мерете Касаеве. Я только записывал то, что он мне рассказывал.

Главный разговаривал по телефону.

— Да. Понятно. Наперекор стихии. Героизм животноводов. Репортаж о передовом опыте. Да, посылаем… В Каракумах тяжелый снег, — положив трубку, сказал он мне. — Поедешь к Касаеву, расскажешь, как успешно справляются чабаны с трудностями, со стихией. А то у некоторых иастроения панические появились. Впрочем, ты, кажется, кумли? Значит, объяснять не надо…

Объяснять мне действительно ничего не надо было. Половину своей жизни, первые тринадцать лет, я провел в песках. Но Каракумы остались не только в моей памяти, они живут во мне так же властно, как и прежде, когда я жил в них. Я и сейчас не чувствую себя гостем в пустыне. Мне знакомы почти все колодцы, известно большинство такыров. Помню по именам множество людей, работающих здесь. Я уехал из пустыни, они — остались. Но в моем паспорте, в графе "Место рождения", значится наш крохотный кош, и в своей коротенькой биографии я всегда с гордостью пишу: "Родился в Центральных Каракумах". С гордостью — потому что все знают: пустыня не любит слабых, изнеженных, она признает лишь смелых, сильных, настойчивых…