Легион хаоса - Вольфганг Хольбайн

Но только до этого момента.

Мужчина прибыл в нанятом экипаже, но он отпустил его задолго до того, как добрался до этого квартала, чтобы пройти последние несколько сотен шагов пешком.

Когда он расплатился десятифунтовой банкнотой и ушел, не дожидаясь сдачи, кучер бросил на него удивленный взгляд и сразу же уехал, обрадованный возможностью покинуть общество этого странного, молчаливого человека, от которого, казалось, исходила зловещая, смертельно опасная аура.

Никто не видел незнакомца, когда он шел сюда. Он беззвучно переходил от одного развалившегося строения к другому, сам не зная, как же это должно выглядеть, но он был уверен, что сразу же узнает это, как только найдет.

Наконец он вошел в дом. После того как он обыскал комнату за комнатой, он попал сюда, наверх, на развалившийся чердак.

Здесь он обнаружил моль.

Долго, час за часом, он стоял, оцепенев, словно статуя, пока, казалось, сам не стал частью этого пыльного, запущенного дома.

И все-таки он что-то делал.

Что-то темное и зловещее происходило с этими маленькими, безобидными насекомыми. Сами они это совершенно не чувствовали, а их примитивная нервная система даже не осознавала это изменение. У них не было ничего, что могло бы сравниться с мозгом или что было бы в состоянии мыслить.

Но когда это изменение закончилось, они уже не были безобидными маленькими вредителями.

Они превратились в убийц.

Незнакомец ушел, прежде чем солнце опустилось за горизонт и снова насекомые не обратили на него никакого внимания, так как он принадлежал к миру, который навсегда останется странным, чужим и непонятным для примитивных органов чувств маленьких насекомых. Мужчина вернется сюда этим вечером и на следующий, но они и этого не заметят.

Для моли ничего не изменилось. Мир был таким же, как всегда: большим, непонятным, и полным опасности и добычи.

И все же насекомые стали другими…

Когда в следующий раз на город опустились сумерки и из дома вылетел рой крошечных, безобразных мошек, чтобы обследовать ближайшие окрестности в поисках пищи, от основного роя отделилась небольшая часть насекомых и беззвучно полетела на запад.

Вместе с ними летела смерть.

С сумерками на город опустилась тишина и темнота, такая темнота, которая действовала угнетающе, и такая тишина, которая напоминала мне тишину в каменном мавзолее.

Я продолжал корить себя. Говард покинул библиотеку и ушел в свою комнату, и с тех пор я его больше не видел; он не вышел даже к ужину.

Чарльз, мой новый мажордом и — пока я еще не нанял достаточно персонала — в одном лице также кучер, дворецкий и помощник по кухне, много раз стучал в его дверь и звал на ужин, но он так и не пришел.

А сейчас я сам стоял перед дверью комнаты для гостей, в которой проживали Рольф и Говард; но я стоял здесь уже давно, пять, а может быть, и десять минут, и никак не мог набраться мужества, чтобы постучать.

После того как Говард ушел, до меня постепенно дошло, как сильно его обидели мои слова.

Если уж Говард не был моим другом, то тогда я не знаю, что же можно назвать дружбой. Он не раз рисковал жизнью, чтобы спасти меня. Если бы он не заботился обо мне — о чужом человеке, с которым его связывало только то, что тот случайно оказался внебрачным сыном его умершего друга, — то, вероятно, и сегодня он мог бы спокойно сидеть в своем маленьком пансионе на севере Лондона и ни о чем не беспокоиться.

Но он поступил иначе, он принял меня с распростертыми объятиями, как родного сына. Он сменил свое обеспеченное существование и свою жизнь замкнутого чудака, над которым, возможно, потешаются, но которому не желают зла, на жизнь вечно гонимого.

И я отблагодарил его за это своим недоверием! Какой же я идиот!

Я решительно поднял руку и постучал. Я не получил ответа, но я на него и не рассчитывал. Постучал еще раз, подождал несколько секунд и нажал на ручку.

Она со скрипом опустилась и отломалась.

Я удивленно уставился на оцинкованный кусок металла в моей руке. Его поверхность была вся в пятнах и трещинах, а из сломанного болта посыпалась мелкая бурая ржавчина, напоминавшая засохшую кровь.

У дверной ручки был такой вид, как будто она пролежала сто лет в сырой земле.

Я испуганно вздрогнул, когда дверь резко распахнулась и из нее выглянул Говард. В полутьме, которая царила здесь в коридоре, я не мог рассмотреть выражение его лица, но его голос звучал холодно и отчужденно.

— Почему ты не входишь, а начинаешь ломать дверь? — спросил он.

Я нервно улыбнулся, прошел мимо него в комнату и повертел в руках сломавшуюся ручку.

Говард аккуратно прикрыл за собой дверь, но из предосторожности не стал запирать ее на замок. С этой стороны двери ручка тоже выпала; нам было бы трудно выбраться из помещения, если бы замок защелкнулся.

— Почему ты ломаешь замки? — спросил Говард. — Тебе разонравился дом? — При этих словах его лицо оставалось абсолютно бесстрастным — их шутливое звучание было обманчивым.

— Я… не понимаю… — пробормотал я. — Я как обычно прикоснулся к ручке, даже не нажимал на нее.

— Это старый дом, — сказал Говард, пожимая плечами. — Может быть, тебе лучше вызвать слесаря и привести все в порядок. Что ты хочешь?

Я посмотрел ему в глаза, положил сломанную ручку на каминную полку и опустил голову.

— Извиниться, — сказал я. — То, что я сказал, было довольно глупо. Я сожалею об этом.

Говард кивнул.

— Я верю тебе, Роберт. Не принимай это близко к сердцу, я тоже реагировал не слишком интеллигентно. — Внезапно он улыбнулся, и на этот раз улыбка была искренней. — В сущности, в этом моя вина. Было довольно глупо с моей стороны таскать с собой этот паспорт. Я должен был бы поблагодарить тебя вместо того, чтобы набрасываться с упреками. Паспорт мог бы попасть в руки к кому-нибудь другому.

Я облегченно вздохнул, повернулся и хотел ответить.

Но не сделал этого. Мой взгляд упал на кровать Говарда, и слова, которые я с таким трудом подобрал, застряли у меня в горле.

На неубранной постели лежал чемодан Говарда. Его крышка была откинута, а на постели в беспорядке были разбросаны личные вещи и одежда Говарда.

— Ты… собираешь чемодан? — спросил я, запинаясь.

— Как видишь. — Говард поспешил мимо меня к кровати, запихнул скомканную рубашку в чемодан и захлопнул крышку. — Я уезжаю завтра утром, — сказал он. — Первым поездом в Дувр.

— Но ты…

Я в смятении запнулся, лихорадочно ища подходящие слова. В моем желудке снова возник ледяной комок. Я был близок к отчаянию.

— Пожалуйста, Говард, — тихо сказал я. — Мне очень жаль. Я… не хотел этого говорить. Я не хотел.