Дорога Отчаяния - Йен Макдональд

Смутный силуэт, скорчившийся за стойкой насоса, выпустил в него иглу. Господин Иерихон уклонился, почувствовав, как металлическая решетка стала чуть прохладнее в отброшенной убийцей тени. Он скользнул с веранды магазина всякой всячины, тигром прокрался сквозь заросли и с умеренной скоростью побежал через маисовые поля к своей цели. К солнечной электростанции. Господин Иерихон прополз на животе сквозь геометрическое царство отражений, прижимая свой антикварный игольник к груди. На губах его играла легкая усмешка. Пусть‑ка умные мальчики попробуют поохотиться на него здесь. Он ждал, как выжидает мух старый, высохший черный паук. И они явились, сторожко продвигаясь сквозь поле наклонных зеркал, вглядываясь в отражения и легкомысленную игру света. Господин Иерихон закрыл глаза и превратился в слух и обоняние. Он слышал гелиотропные моторы, приводящие ромбы коллекторов к солнцу; он слышал журчание воды в черных пластиковых трубах; он услышал звук и учуял запах замешательства, когда клоны обнаружили себя склонированными зеркальным лабиринтом. Господин Иерихон услышал, как Альфаджон крутнулся на месте и выстрелил в неясную форму, мелькнувшую у него за спиной. Он услышал, как стекло пошло паутиной трещин, когда отражение было убито прямым попаданием в сердце. Некоторое время царила тишина и он знал, что Джоны совещаются, сверяя позиции, чтобы не застрелить друг друга. Телепатическая конференция закончилась, охота возобновилась. Господин Иерихон присел на корточки и прислушался.

Он услышал приближающиеся шаги по мягкой красной пыли. По хрусту земли под каблуками он примечал повороты охотника. Господин Иерихон чуял запах пота. Клон оказался меж двух рядов зеркал. Господин Иерихон плотно сжал веки, вскочил и выстрелил с двух рук.

Игла вошла Альфаджону (или, может быть, Бетаджону, разница невелика) точно между глаз. Крохотный красный знак касты возник у него на переносице. Клон издал удивленный вскрик и лег на землю. Из зеркального лабиринта эхом донесся ответный стон, и господин Иерихон, прыгая на звук через ряды отражений, чувствовал легкое удовлетворение. Клон разделил смерть своей близнеца. Он ощутил иглу, вошедшую в его передний мозг и разорвавшую свет жизнь любовь, ибо они были одной личностью в двух телах. Как и предполагали господин Иерихон и Высокие Пращуры, брат убитого корчился на земле, уставившись в высокий небесный свод. Маленький стигмат краснел у него на лбу.

— Вы не должны были давать мне ни единого шанса, — сказал господин Иерихон и выстрелил ему в левый глаз. — Шпана.

Затем он вернулся к Бар/Отелю, где застывший автомат в зеленой по обычаю Второзакония одежды стоял как будто в ознаменование последней перестрелки. Он вошел в бар и велел Каану Манделле сию же минуту бросить все дела, упаковать пожитки и отправиться с ним в разные важные места планеты, где они вместе смогут восстановить власть, престиж и межпланетную мощь, по праву принадлежащие Отченашу Иерихону.

— Если эти двое были лучшими среди них, то им нечего противопоставить мне, старику, просто нечего. За прошедшие годы они размякли, а меня пустыня сделала старым и твердым, как древесный корень.

— Почему я? — спросил Каан Манделла, голова которого кружилась от стремительности событий.

— Потому что ты сын своего отца, — сказал господин Иерихон. — Ты отмечен семейным проклятием рационализма, как и Лимаал до тебя, я вижу и чую это, и вот здесь, глубоко под личиной мелкого дельца я вижу страсть к порядку и власти и ответам на все вопросы. Там, куда мы отправляемся, все это будет весьма полезно. Итак, идешь ли ты со мной?

— Конечно. Почему бы нет? — ухмыляясь, ответил Каан Манделла, и тем же вечером они вдвоем, вооруженные только антикварным игольным пистолетом с рукояткой из человеческой кости, захватили Арес Экспресс, проходящий в 14:14, и направили его к станции Брам–Чайковский и к предназначению столь же славному, сколь и ужасному.

68

Теперь, когда пришло последнее лето, Ева Манделла предпочитала работать на свежем воздухе, в тени зонтичного дерева, растущего перед ее разрушающимся домом. Ей нравилось улыбаться и разговаривать с незнакомцами, но она была столь невероятно старой, что жила не в Дороге Отчаяния четырнадцатой декады, но в Дороге Отчаяния, населенной воспоминаниями из всех декад, начиная с открытия этого мира. Большинство незнакомцев, которым она улыбалась и с которыми заговаривала, были этими самыми воспоминаниями, но попадались среди них и паломники, и туристы, перед которыми она по–прежнему выкладывала ручной работы вышивки, наполненные традиционными (в рамках той традиции, у начала которой стояла она сама) образами кондоров, лам и маленьких мужчин и женщин, державшихся за руки. Иногда — редко — слышался звон долларов и сентаво, и Ева Манделла поднимала глаза от ткацкого станка и вспоминала, какой нынче день, месяц, год и декада. Благодаря за возвращение в четырнадцатую декаду, или, может быть, сопротивляясь ему, он почти всегда возвращала деньги любознательным туристам, покупавшим ее ткани. Затем она возобновляла беседу с невидимыми гостями. Однажды днем, в начале августа, к ней подошел незнакомец и спросил:

— Это дом Манделла, не так ли?

— Да, это тот самый дом, — сказала Ева Манделла, продолжая ткать историю Дороги Отчаяния. Она не знала, реальный это человек или воспоминание. Это был высокий, загорелый мужчина в долгополом сером пустынном пальто. На спине он нес большой и весьма сложно устроенный рюкзак, из которого торчали мотки проводов и антенны. Ева Манделла слишком хорошо его помнила, чтобы он был настоящим, однако от него так сильно пахло пылью и потом, что полностью воображаемым он никак не мог быть. Имени его она, впрочем, не помнила.

— Раэл дома? — спросил незнакомец.

— Мой муж мертв, — сказала Ева Манделла. Трагедия произошла так давно, так давно остыла и выдохлась, что ничего трагического в ней не осталось.

— Дома ли Лимаал?

— Лимаал тоже мертв. — Но и он, и муж часто являлись к ней вечерами, напоминая о минувших днях. — Мой внук, Раэл–младший, он сейчас в поле — если хотите, можете поговорить с ним.

— Раэл–младший — этого имени я не знаю, — сказал незнакомец. — Поэтому я буду говорить с тобой, Ева. Не могла бы ты сказать мне, какой сейчас год?

— Сто тридцать девятый, — сказала Ева Манделла, выдернутая из пустыни призраков в умирающее лето, и по дороге пролетевшая через точку узнавания, так что теперь ей стали известны имя и лицо странника.

— Так рано, — сказал доктор Алимантандо. Он извлек из кармана трубку, набил ее и раскурил. — Или, скорее, так поздно? Я пытался попасть во время или через девятнадцать месяцев после этого момента, или около трех лет назад, чтобы узнать, что случилось, или, скорее, что случится с городом. Довольно трудно добиться точности во время далеких прыжков: десять минут назад я был за восемь миллионов лет отсюда.

Что удивило Еву Манделлу, так это не то, как быстро и как издалека прибыл доктор Алимантандо, а то, что он вообще прибыл; ибо даже она, лично с ним знакомая в первые дни жизни поселения, почти поверила, что доктор Алимантандо — фигура такая же мифическая, как и зеленое лицо, за которым он охотился.

— Значит, не нашел ты зеленое лицо? — спросила она, выбирая новую нить, серую, как пустынное пальто.

— Я не нашел зеленый народ, — согласился доктор Алимантандо, с удовольствием затягиваясь трубкой. — Но я сохранил этот город, что и было моей главной заботой. Этого мне удалось добиться, и я весьма доволен, хотя не заслужил ни слова благодарности или похвалы, поскольку никто о том не узнал. Да и сам я иногда об этом забываю: думаю, жизнь меж двух временных линий несколько размыла мои представления о том, что является историей, а что нет.

— О чем ты говоришь, глупец? — сварливо сказала Ева Манделла.

— Время и парадоксы, формирование реальности, формирование истории. Знаешь ли ты, сколько прошло с тех пор, как я шагнул той ночью во время? — Он показал один длинный палец. — Вот сколько. Один год. Для меня. Для тебя же… Ева, я едва узнаю тебя! Все так изменилось. Весь год я странствовал вверх и вниз по временным линиям, вверх и вниз, вперед и назад. — Доктор Алимантандо наблюдал за пальцами Евы Манделлы, скручивающими, разделяющими, схлестывающими, свертывающими, сплетающими нити. — Путешествия по времени вроде ткачества, — сказал он. — Не существует единой нити, бегущей из прошлого в будущее; нитей великое множество, и так же как в твоем гобелене, они пересекаются и свиваются, формируя ткань времени. Я видел эту ткань и размышлял над ее шириной; я видел столько чудесных и невероятных вещей, что если бы попробовал рассказать тебе о них, то простоял бы здесь до заката.

И он все‑таки простоял здесь до заката, рассказывая. К тому времени, когда он закончил рассказывать о своих странствиях в мертвых миллиардолетних пластиковых лесах, о полимерной флоре и фауне, зарисовки которых хранили его блокноты, о будущих достижениях человечества, грандиозных успехах науки, в сравнении с которыми вершина технологии этого века — терраформирование планеты — выглядит мелко и незначительно; к тому времени, как он поведал о покрывающих всю планету джунглях, в которых разыскал он людей, лишившихся всего человеческого и в такой степени изменивших себя, что они превратились в мясистые красные грозди органов, одутловатые древесные создания с крепкими панцирями и цепкими щупальцами, погрузившие свои разумы, способные изменять реальность, в бездну Всевселенной, причащаясь величественных межпространственных сил, владычествующих в ней; к тому времени, как он рассказал обо всем этом, а также о солнце, покрывшемся слоем льда; о расплавленных скалах новорожденной земли, в которые беспрерывно били перуны Творения; о святой Катерине, сажающей Древо Мирового Начала на голых красных скалах Хрисии, о вершине Олимпики, высочайшей горы в мире, о небе над ней, простроченном лазерными лучами партаков, с помощью которых РОТЭК отражал иносистемных агрессоров, известных под именем Селестиев, в самый первый день 222–ой декады; и о том, как этим утром, этим самым утром, он пил чай, сидя на поверхности покрывающего планету льда и любуясь зрелищем раздутого, умирающего солнца, выбиравшегося из‑за горизонта, и о причудливых геометрических узорах, пронизывающих этот лед, которые он счел остатками человеческой деятельности в эти последние времена; к тому времени, как она закончил рассказ, долгие тени выползли из‑под зонтичного дерева, в воздухе повеяло вечерней прохладой, лунокольцо засверкало в вышине, а Ева Манделла вплела доктора Алимантандо и все его истории о вещах чудесных и ужасных в ткань своего гобелена нитями яркого лесного зеленого, боевого фиолетового, болезненного красного и льдистого голубого цветов, сквозь которые бежала серая нить странника во времени.