Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело - Станислав Васильевич Родионов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мужчина вытер ноги тщательнее. Впереди, на грязной, еще не перекрашенной скамейке, сидела женщина. Он осторожно подошел и вежливо кашлянул. Женщина не шелохнулась.
– Здравствуйте, – сказал тогда он. – Я вам звонил…
Она чуть повела головой, вроде бы показывая куда–то в землю. Он пошарил взглядом по вдавленным каблучным следам, по куче прошлогодних листьев, по скамье и увидел рядом с женщиной разостланную газетку. Он сел, заговорив, прихихикивая:
– Верно вы сказали… Мимо вас не пройдешь. С того конца парка видать.
Но ее лица он не видел: его закрывали поля бордовой шляпы, надетой слегка набок и огромной, как колесо.
– Что вы хотите? – спросила женщина низким грудным голосом.
– У меня, Аделаида Сергеевна, дело тонкое, – вздохнул он.
– Разумеется, – поощрила она скорее не словом, а тоном. – С толстыми делами идут в милицию…
– Чтобы понять, нужно в мою жизнь вникнуть, хотя бы на грамм.
– Хоть на килограмм.
Клиент помолчал, решая, не насмехается ли. Но без ее лица было не решить. Тогда он закряхтел, вдавливаясь поплотнее в скамейку.
– Так вам скажу: права мама. Бывало, лупит меня и приговаривает: «Ласковый ребенок две матери сосет, а вот такой урод ни одной не будет». Фигурально говоря, всю жизнь сосал лапу. Папаша тоже был без высшего образования – схватит сапог и меня по голове. Вот и получалось, что в отроческом возрасте поехал я в колонию. А уж потом в моей жизни что ни день, то факт. А они в этом возрасте учились играть на пианинах! И теперь все бренчат.
– Кто?
– Соседи мои, Иванцовы.
– Ну и что?
Поля ее шляпы дрогнули. Он ждал, что Аделаида Сергеевна повернется, но она осталась прямой и неподвижной, как парковый дуб.
– Я же говорил, что у меня дело тонкое. Возьмем квартиру. Я до срока жил, считай, в «тещиной комнате»: шаг вдоль – шаг поперек. А ему лет тридцать, ей приблизительно тоже в это время, а у них отдельная двухкомнатная. Почему?
– Ну, уважаемый, с такими вопросами обращайтесь в центральную прессу.
Но он уже не слышал. Подбородок, где, казалось, скопился жир со всего лица, побордовел, как и ее шляпка.
– У меня вместо жизни случились полные нули. В чем я ходил в тридцать–то лет? В ватнике, в кирзовых сапогах шлепал… А он в костюмах полосчатых да плащах импортных. Шуба у него дубленая, а у нее цигейковая – с баранов надрали. Пил–то я что? На поллитру разживешься да на огурец давно просоленный. А они коктейли по субботам тянут… А ел что? Да что достану. Хамсу, к примеру. Эта же свиристелка может вечер пробегать по гастрономам буженины ей подавай. А мою холеру, так называемую жену, за бутылкой пива не выпрешь. Из скотины у меня была одна кошка, да и та сбежала. А у них собака лохматая, красавица, не собака, а прямо кот в сапогах. На чем я езжу? На общественном транспорте. А они «Москвича» купили! За какие такие заслуги?
Его вдруг схватил какой–то ухающий кашель, которым он зашелся надолго, теперь покраснев весь, до самого темени. Вздрагивала скамейка, и ритмично колыхались поля шляпы. Голуби, бежавшие было к ним, ошарашенно бросились в небо…
Отдышавшись, он вытер лицо платком и уже тихо досказал:
– Обидно. Смотрят они на меня, как на чучело. Вроде как уцененный какой. А вчера звонят в дверь. Папаша, мол, у нас остались кое–какие продукты, не хотите ли? Верно, остались. Наберут, а не сожрут. Полторта, сыру с килограмм, салатов да винегретов. И бутылок пять, в каждой винца на донышке. Взял. Не обидно ли, а?
Он потянулся под шляпные поля, стараясь на глаз определить, обидно ли. Но увидел ее ухо и щеку, розовеющие в солнце и свежем воздухе.
А воздух вдруг посинел от прозрачного дыма. Запахло кострами. По краям парка жгли поля сухой травы, и никто не знал, нужны ли эти палы, или мальчишки озоруют, благо стебли вспыхивали от единой спички.
– Обидно, – согласилась Аделаида Сергеевна.
– Пусть им тоже будет обидно, как и мне, – оживился он, нервно застегивая пальто, словно защищаясь от дыма.
– Чего вы хотите?
– Какую–нибудь им пакость.
– Пакости, уважаемый, я не делаю.
– А мне сказали…
– Дураки сказали, – перебила она. – Я занимаюсь эманацией утраченного духа.
– Я, считай, все утратил…
– Так чего вы хотите?
– У меня ихние продукты поперек горла стоят. Пусть и они хоть раз поперхнутся.
– Сто рублей.
– Дорого, – удивился он. – Могу только пятьдесят.
– Такая будет и эманация.
– Какая такая?
– Уцененная.
Он насупленно посмотрел на дубы, на кучу прелых листьев, на сизый воздух. Пятьдесят рублей тоже деньги.
– Я на пенсии.
– В автобусе вам уступят место.
– Ладно, пусть эта… уцененная.
Он полез в нагрудный карман и долго шевелил там пальцами, вслепую отсчитывая сумму. Она взяла ее небрежно, как берут трамвайный билет.
– Почтенный, сообщите мне какую–нибудь подробность из их жизни. Например, какие между ними отношения?
– Вроде бы любовь. Ревнует ее сильно…
– Достаточно. Теперь нужны их имена и адрес. Подождите, я возьму записную книжку. Рой, дай сумочку!
Гора сухих листьев вздрогнула и зашелестела. Из нее медленно вышла огромная белесая овчарка с дамской сумочкой в пасти. Пенсионер вцепился в скамейку и смотрел на собаку, тяжело дыша. Рой тоже дышал тяжело, – жарко.
– Ну? – сказала Аделаида Сергеевна, достав записную книжку.
– А вы ничего такого… В смысле смертельного или подсудного?..
– Я, почтенный, работаю на биотоках.
– Током и убить можно.
Он медленно вздохнул, боясь движением груди привлечь внимание овчарки.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Рядом со мной живет семидесятилетний пенсионер, которого непонятно зачем отправили на пенсию: он бегает, что–то носит, что–то сверлит, кого–то навещает… Ему известно все на свете. Вчера остановил меня и почти час рассказывал, чем он занимался в жизни: от преподавания до водолазных работ, от дрессировки овчарок до ремонта воздушных шаров…
– Скажите, а смысл жизни вы искали? – спросил я, потому что кого и спрашивать, как не семидесятилетних.
– На Марсе?
– Нет, на Земле.
– Смысл жизни… кого?
– Себя, нас, всех…
– А–а, смысл жизни в этом смысле, – усмехнулся он. – Некогда было.
– А вы бы в свободное от работы время.
Максим Николаевич Иванцов, молодой ученый, опять перечеркнул фразу. Их, перечеркнутых, уже набралось полстраницы – великие писатели творили чище. Иванцов начал морщиться, потому что сочинял не научную статью, не доклад и не докторскую диссертацию, а тезисы популярной лекции
