Страх - Игорь Христофоров

Цепкие пальцы Дрожжина, освободив бретельки комбинезона, рванули вверх водолазку Ларисы. Она безвольно, в опьянении своих мыслей, вскинула руки, показав робкие пучочки черных волос под мышками. На несколько секунд в ее глаза ворвалась ночь. Стало темно и как-то пустынно. Чернота отняла у нее все, в том числе и Миуса с Заком. Наверное, именно поэтому Лариса вскочила.

Дрожжин с ловкостью циркача подпрыгнул с колен, крепко встал на ноги, швырнул ее черную водолазку на койку, обнял напрягшееся тело и, целуя вялые, безразличные губы Ларисы, стал нащупывать руками крючки на ее лифчике. Они упорно не находились. Лифчик издевался над ним. Лифчик был против Дрожжина. И он разорвал его на спине.

В глазах Ларисы уже было светло, но ощущение Миуса почему-то исчезло, рассосалось. Он будто бы уже и не существовал, хотя она спасала вроде бы его. И от потери ощущения, словно от потери его настоящего, огромного, едко, солоно пахнущего тела, она почувствовала, что глаза набухли от слез. А может, слезы - это обязательный атрибут царства усталости? Может, они и являются главной платой за все?

- Лар... Лар-хрисочка, ми... милая, я не могу... Я изнываю по тебе, стонал Дрожжин.

Она его не слышала. Слеза растворила хваленую французскую тушь, и она огнем ожгла глаза.

- Стой! - оттолкнула она его.

- В чем дело?.. Ларисочка, я...

- Пусти меня!

Она бросилась к раковине, повернула вентиль, чтобы набрать в ладони воду и смыть едкую тушь, но тут из сливного отверстия раковины тугой вонючей струей ударило что-то мерзкое.

- Ой!.. Что это?!.

Слезы мешали разглядеть струю. А та все хлестала и хлестала по ее

лицу, голой груди, шее, рукам.

- Отойди! - закричал Дрожжин.

Зажавшая ладонями глаза Лариса шагнула вправо, попала босой ногой по сливной педали унитаза, наступила на нее, и из металлического зева гейзером вырвался фонтан кала. Он взлетел выше ее головы и сходу накрыл всю Ларису целиком.

Она уже не понимала, откуда хлещет то вонючее, мерзкое и отвратительное, от которого захватывало дыхание, и где можно от него скрыться. Комбинезон сполз по ее бедрам к коленкам и превратился в путы. Лариса не смогла переставить ноги, споткнулась и упала лицом на жесткий красный ковер, а сверху по спине все лился и лился странный дождь.

- Твари! Это механик! Св-волочь! - орал Дрожжин, пытаясь тряпочной затычкой остановить черную струю из сливного отверстия умывальника.

- Что это?! Это - кал?! Это - говно?! - в ужасе все-таки рассмотрела она сквозь слезы то, чем было густо облито ее обнаженное тело. - Это дерьмо! Это чей-то понос! Твоя лодка облила меня говном!

- Сволочь - механик... Ну, не тот механик, что напился, а тот, которого ранили. Вражеский механик. Это - он. Он, - наконец-то заткнув сливное отверстие, обреченно сказал Дрожжин и повернулся к унитазу.

На педаль больше никто не давил, и гейзер из фекалий медленно опадал.

- Механик в трюме повернул вентиль фановой системы со слива на выброс. И в умывальнике с льяльными, то есть грязными водами... то же самое. Он сделал пузырь из воздуха высокого давления, и он... - сбичиво пытался объяснить Дрожжин. - Они объявили нам войну из жилого отсека...

- Где вода?! Я хочу помыться! - уже в истерике билась на ковре Лариса, сбрасывая с себя коричневые комки, точно слизней. - Помой меня! Скорее помой! У вас вода на лодке есть или не-ет?!

- Вода есть... Вода в душе... Там не будет грязной воды... Мы затычкой забъем сливное отверстие... Мы...

Командирская каюта воняла провинциальным вокзальным туалетом. Казалось, еще немного и раздастся стук поездных колес за стенкой, а в помещение войдет толстая тетка-уборщица с огромной отсыревшей тряпкой на швабре и начнет матюгать всех, кто не успел отсюда убежать.

Он наклонился к Ларисе, пытаясь помочь ей встать. Коричневый комок, брошенный ею, больно ударил по губам. Дрожжин брезгливо смахнул то, что зацепилось за усы, хотя за усы ничего не зацепилось, хотел пробормотать что-нибудь успокоительное, но Лариса опередила его. Она прохрипела снизу:

- Я все равно утоплю их. Всех. Всех до одного. А твоего механика дважды!

_

23

Аэропорты никогда не спят. Только туман и забастовка могут изредка нарушить этот закон. Но любое исключение - всего лишь дополнительное доказательство закона.

Межинский выслушал по телефону доклады оперативников отдела, аккуратно положил сотовый телефон в карман пиджака и прошел к огромному стеклянному стене-окну в кабинете замнача аэропорта по безопасности.

Отсюда было хорошо видно все аэродромное поле. В его левой стороне, на самой грани света и тьмы, одиноко стоял самолет. К его трапу нехотя подъехала мрачная коричневая машина с будкой. Межинский помнил из детства, что примерно такие же по виду машины-кинопередвижки привозили в его алтайское село фильмы. Девчонкам, женщинам и бабулькам нравились индийские мелодрамы, пацанам и мужикам - детективы со стрельбой, а деды почему-то никогда не приходили к клубу, обычному пятистенку, во дворе которого лихой парень с соломенным чубом на правах хозяина кинопередвижки комментировал все, что происходило на экране. Если один актер вставал со стула и шел навстречу даме, он так и говорил: "О, встал, идет к бабе. Щас целовацца полезет". Тетки стыдливо закрывали глаза платками, но и поверх платков успевали рассмотреть, как же он ее поцеловал. Их мужики совсем не умели целоваться с такой исступленной яростью.

А сейчас Межинский стоял у окна, смотрел на машину у трапа и в манере киномеханика пересказывал сам себе то, что и без этих подсказок замечали глаза: "Выпрыгнули из машины. Их трое: высокий, широкий и низкий. Миус, Цыпленок, Наждак. Охранники - по бокам. Руки у троих за спиной, явно схвачены наручниками. Миус посмотрел на здание аэропорта, посмотрел на самолет. Пошел первый охранник по трапу наверх. Троица - за ним. Группа охранников с автоматами - следом".

Когда самолет поглотил всю группу, к трапу подрулил инкассаторский броневик. Из его мрачной слоновьей туши, будто при хирургической операции, рослые парни в синих комбинезонах стали вынимать внутренности. Внутренности были коричневыми и совершенно одинаковыми.

"Мешки с наличными, - голосом киномеханика из детства подсказал самому себе Межинский. - По одному взвалили на плечи, гуськом понесли по трапу. Двести миллионов долларов наличными".

Впервые в своей жизни Межинский находился так близко от такого большого количества денег, но ничего не ощущал. Вносили-то не деньги, а мешки.

Первым самолет выпустил на волю охранников. Они торопливо сбежали по трапу, и воронок на бешеной скорости понесся с летного поля, словно воронку меньше всего хотелось присутствовать при взлете. Потом появились синие пятна комбинезонов. Инкассаторы уезжали нехотя, медленно, вымученно. Наверное, броневик-слон до самого конца надеялся, что ему вернут его внутренности. Потом к черным "Волгам" спустились люди-близнецы в одинаковых штатских костюмах. Ветер хлестал по лицам их же галстуками, и они по очереди пытались усмирить тряпочные языки и затолкать их под полы пиджаков.

"Заколки нужно носить," - едко подумал Межинский, и оттого, что у всех этих людей отсутствовали заколки, искренне пожалел их, хотя еще минуту назад вообще не испытывал к ним никаких чувств. Но он был коллекционером заколок, и то, что у людей в штатском их не оказалось, удивило его. По его мнению не иметь заколку на галстуке было равнозначно хождению по улице босиком, но в костюме.

Люди из МВД сели в свою "Волгу", люди из ФСБ - в свою.

Трап медленно отъехал от самолета. Самые нелепые сооружения на колесах - аэродромные трапы. Скорее всего, западники поняли это первыми, раз придумали высаживать пассажиров из самолетов прямо в тубусы - коридоры, ведущие вовнутрь вокзала.

Межинский успел заметить, как человек в синей форме гражданского летчика закрыл дверь "тушки". Самолет постоял, подумал над своей горькой судьбой и повез необычных пассажиров и необычный груз к взлетной полосе. Проехал метров двести и, передумав, остановился. Может, самолету не хотелось делать то, что приходилось делать людям?

- Почему они не взлетают? - нервно спросил у стекла Межинский.

- Сейчас в диспетчерскую позвоню, - виновато ответил замнач аэропорта.

Через полминуты он все тем же виноватым голосом сообщил:

- Нет "окна". Двадцать три тридцать семь московского времени. Семь бортов подряд взлетают. Только после них.

В кармане запиликал бодрую мелодийку сотовик. Межинского всегда бесила эта веселенькая музычка. Сообщения из телефона шли по большей части хмурые, а то и вовсе траурно-черные, и радостный марш, предварявший их, казался издевательством. Для спецназа антитеррора могли бы выпускать аппараты с другой, соответствующей музыкой. Или придумать такой супертелефон: почувствовала электроника, что хорошее сообщение, сыграла нечто мажорное, из сладенькой поп-музычки, почувствовала, что плохое, - пиликай Рахманинова или уж, в крайнем случае, Шопена.