России верные сыны - Лев Никулин

Тысячи лавчонок гнездились в этих улицах, и что это были за лавчонки — стул, жаровня с углями, кусок коричневой парусины или огромный зонт вместо крыши! Тут торговали телячьими легкими, рыбой, овощами, чернилами, крысиным ядом и устрицами, кремнями для огнива и для ружей. Здесь ютились штопальщицы, уличные портные, чистильщики обуви, которым было много работы, особенно после дождя. О парижских мостовых хорошо было сказано в народной поговорке: «Париж — рай для женщин, чистилище для мужчин и ад для лошадей».

К вечеру на улицах появлялась армия фонарщиков с лестницами за плечами; масляные фонари с рефлекторами бросали тусклый свет на праздную, гуляющую публику, теснившуюся у гостеприимно раскрытых дверей кабачков. Тут же расхаживали, зорко вглядываясь в посетителей, дюжие полицейские.

В годы революции, когда народ поднимался на аристократов, здесь с легкостью сооружались неприступные баррикады. Их невозможно было ни взять штурмом, ни разгромить орудийным огнем. Пушкари находились под обстрелом из окон домов, с кровель; узкие, кривые улицы не позволяли поставить орудия на приличную дистанцию от баррикады.

В две недели Волгин узнал Париж; он бродил по бульварам, заходил в ярмарочные балаганы, где за один франк показывали ученую собаку Минуто, калейдоскоп-гигант, цирк блох и прочие редкости. Народ не впал в уныние от того, что в Париже стояло иностранное войско. О короле говорили с презрением, но и Наполеона бранили, считая, однако, что из двух зол Наполеон был меньшим.

На главном рынке Волгин повстречал одноногого инвалида Кузьму Марченкова. Он попал в плен к французам под Аустерлицом, остался во Франции, женился и жил в деревне, верстах в восьми от Парижа. Марченков пребойко болтал по-французски и помогал своим русским землякам, солдатам, казакам, которые толкались на рынке среди телег, фургонов, лошадей, мулов и ослов.

Толстенная баба-торговка в белоснежном чепце, в шести юбках, надетых одна поверх другой, и в деревянных башмаках торговала кровяной колбасой и на пальцах показывала красавцу-казаку, сколько ему полагается платить; бородатый ратник, с крестом на ополченской шапке, приценивался к огромной живой рыбине, дивясь тому, что французы едят улиток. Лейб-гусар, покручивая ус, переглядывался с глазастой смуглянкой в пестром платочке, кокетливо наброшенном на плечи.

Тут же на казенных весах взвешивали длинные, в два аршина, хлебы; шотландский солдат в клетчатой юбке бранился с прусским гренадером, не поделив с ним кварты вина. Солдаты разных наций, дворецкие богатых домов, повара и поварята, служанки, лакеи, полицейские сыщики — все кипело, спорило, бранилось на всех языках. Кабриолет опрокинул корзину с яйцами, и здоровенная торговка вцепилась в загривок кучеру под громовой хохот толпы, а франт, восседающий в кабриолете, напрасно взывал к воинскому караулу, который никак не мог пробиться сквозь толпу па помощь.

Проголодавшись, Федя Волгин заходил в харчевни, где за грош можно получить угря, похожего на копченую змею, где кормят из тарелок, прикованных медными цепями к столу, и поят кислым, как уксус, винцом. Приходилось бывать ему под праздник и в предместье Сент-Антуанском, где на лугу плясали тысячи девушек и парней под музыку трех скрипок. Сыграв танец, музыканты обходили с шапкой танцующих, а потом вновь принимались играть.

В одно воскресенье денщик Слепцова Кокин, Федор Волгин и одноногий Кузьма Марченков отправились на луг, на гулянье.

Было уже под вечер, солнце садилось, в облаке пыли плясали и распевали песни девушки и парни. В сторонке, на траве, под платанами сидели пожилые люди, парами и целыми семьями, закусывали и попивали кисленькое, легкое вино. Вокруг шныряли бродячие торговцы — продавали сласти, козий сыр, вино, землянику. Федор Волгин, Кокин и Кузьма Марченков нашли себе место под деревом. Рядом расположилось целое семейство: мамаша с дочками, отец-блузник, краснолицый, с седыми кудрями, сын — парень лет восемнадцати. Семейство потеснилось и дало место трем русским. Марченков бойко завязал разговор с двумя красивыми черноволосыми вострушками-девицами. Узнав, что все трое — русские, отец семейства полюбопытствовал, отчего только один Кокин в солдатской форме. Марченков ответил, что он сам — инвалид, а Волгин — рабочий человек, едет в Лондон, а работает в Бирмингаме.

Седовласый блузник поглядел на руки Волгина и сказал, что по рукам можно узнать кузнеца, а он сам — краснодеревщик, мебельщик, работает в мастерской, что по дороге к Версалю.

— Спрашивает, — обратился Марченков к Волгину, — отчего работаешь на чужбине, а не у себя на родине.

— Скажи ему, что я человек крепостной, пошлет меня мой барин, граф, на родину — буду работать там, однако должен я воротиться к нему в Лондон. А там уж его воля.

Француз пожал плечами и быстро-быстро заговорил, так быстро, что Марченков даже попросил его говорить реже.

— Спрашивает, — переводил Марченков, — как это так граф тебе может указывать, где тебе работать. Вот он работает по красному дереву у мосье Пэти, так ежели он с мосье Пэти не поладит, то уйдет от него к другому хозяину. Спрашивает — разве ты от своего графа уйти не можешь?

— Не может он наших порядков понимать, — вмешался Кокин, — ты его лучше спроси, он сам из каких, из крестьян или городской, из мещан, из вольных…

Марченков тотчас залопотал и получил ответ:

— Он сам из города Парижа и отец его, и дед — все цеховые с давних лет, а супруга его из крестьянства.

— Тогда спроси его, когда выходила за него, выкупил он ее у барина и много ли тот взял.

Тут ответил сам Марченков.

— Крепостных у них в законе нет лет пятнадцать. Супруга его была привезена в Париж как дворовая девушка, из господского поместья.

— Это что же королевская такая воля была? — полюбопытствовал Кокин.

Марченков поговорил с французом, закивал головой и тотчас перевел:

— У них тут народ поднялся на господ, многих жизни лишили, другие убегли. Крестьянство землю отобрало. Потом Бонапарт пришел, стал заместо короля, однако земля за крестьянами осталась.

— Ты спроси его, — сказал Волгин, — какая у него жизнь, много ли работы, хватает ли хлеба, дочери замужние или девицы, где он живет — при хозяине или как?

Марченков старательно переводил быструю горячую речь француза: живет в старом сыром домишке, на берегу реки Сены, домохозяину платит чуть не половину заработка, когда работы хватает, живут ничего. Дочери его — кружевницы, одна вдова — мужа убили в Испании, есть детки — трое, другая на выданьи — вот посватайся, — неожиданно посмеялся Марченков.

— Начальство не обижает? — поинтересовался Волгин.

Тут начался длинный разговор. Краснодеревщик рассказал, что тринадцать лет назад была им дана большая воля, и тогда дворянство их очень боялось. Дворянам головы рубили прямо на площади. А потом пришел Бонапарт, и отобрали у работников пики и сабли, из пушек по ним палили и конями топтали, многих побили, а многих услали на далекие острова и на галеры. Теперь начальство что хочет, то и делает. А хозяева требуют работать чуть не шестнадцать часов в сутки.

Тут пожилой француз вздохнул, взъерошил седые волосы, постучал пальцем по бутыли, разлил вино по кружкам, все выпили. Кокин (которому Слепцов подарил с выигрыша золотой), позвал торговку, накупил сластей девице и вдовушке, бутыль вина, и начался пир горой. У Волгина, которого вино, да еще легонькое, кислое, никак не брало, чуть зашумело в голове, Кокин присел к младшей дочке краснодеревщика, которую звали Жанеттой, и до того рассмешил ее, перевирая французские слова, что она расцеловала его в обе щеки. Марченков солидно толковал с мадамой — женой краснодеревщика, пока глава семьи во весь голос пел песни. Все чуть-чуть захмелели и благодушествовали, потому что уже осушили две большущие бутыли, как вдруг случилось такое, отчего у всех хмель вылетел из головы.

Шагах в десяти от них поднялся шум, крики, женский плач, все вскочили, сразу народ вокруг загудел и задвигался. Волгин был головой выше других и увидел, что в сгрудившейся толпе началась драка. Но кто и с кем дерется, это он понял не сразу.

Вдруг Марченков закричал: «Вестфальцы буянят! Идолы проклятые! Не дают народу под праздник гулять!» И тут Волгин ясно увидел, что десятка два вестфальцев, пьяные, в расстегнутых мундирах, разбивают сапогами бутылки, топчут снедь, гонят и бьют народ. Люди вокруг зубами скрежещут, а жмутся, боятся вестфальцев тронуть: они — победители. И злость взяла Волгина, кровь ударила в голову: «Вот проклятые! Чистые Мамаи! Над простым людом тешатся!»

И случилось то, чего сразу никто не понял.

Детина богатырского роста растолкал народ и один кинулся на вестфальцев. «Они от него летят, как чурки, а он их лупит, чешет, трое уже на земле валяются и охают, а он не унимается. Народ кругом радуется, хохочет, в ладоши бьет. Я сразу и не признал, что это наш Федя, совсем другое лицо стало, злой, как чёрт, красный, глазищи горят, так он их и молотит, так и молотит…» — рассказывал потом Кокин Слепцову, к полному удовольствию последнего. «Так мол и надо, они с Бонапартом Москву жгли и грабили».