Комната с привидениями - Чарльз Диккенс

тали, чтобы поднять карго из трюма на палубу. Еще через четверть часа на воде раздался плеск шхуны или еще какого-то небольшого суденышка. Оно пришвартовалось рядом с нами, и испанцы принялись грузить на него порох. Все, кроме лоцмана, так и надрывались, он же время от времени подходил со своим фонарем и поглядывал на меня, ухмыляясь и кивая все так же дьявольски, как и в первый раз. Теперь я уже достаточно стар, чтобы не стыдиться признавать правду, и скажу начистоту, что вид его повергал меня в небывалый ужас.

Испуг, веревки, кляп и невозможность пошевелить ни рукой, ни ногой окончательно вымотали меня к тому времени, как испанцы завершили работу. На небе как раз занималась заря. Захватчики перегрузили на свое суденышко большую часть нашего груза, но не весь, а теперь спешили убраться восвояси, пока не рассвело. Едва ли надо говорить, что к тому времени я настроился уже на самое худшее. Было более чем очевидно, что лоцман является одним из вражеских лазутчиков, втершихся в доверие нашим консигнаторам.

Он, а скорее, его хозяева узнали о нас довольно, чтобы заподозрить, что за груз мы везем; ночью же мы бросили якорь в том месте, где удобнее всего было напасть на нас, и мы сурово поплатились за недостаток матросов и недостаточную бдительность, явившуюся следствием нехватки людей. Все это было яснее ясного, но что лоцман собирался сделать со мной?

Даю слово мужчины: даже сейчас один только рассказ о том, что он со мной сделал, заставляет плоть мою трепетать от ужаса.

Вскоре все пираты покинули бриг, кроме лоцмана и двух испанских матросов. Оба были мертвецки пьяны — но дьявол-лоцман был совершенно трезв, помяните мои слова, — трезв, как я сейчас. Меня схватили, по-прежнему связанного и с кляпом во рту, и, швырнув в трюм, привязали так, что я мог лишь слегка поворачиваться с боку на бок, и ушли.

Некоторое время я лежал в темноте, сердце колотилось так, что только чудом не выскочило из груди. Минут через пять в трюм спустился лоцман, на сей раз один. В одной руке он держал тот самый распроклятый капитанов подсвечник и плотницкое шило, а в другой — моток длинной, тонкой и отлично промасленной бечевки. Не доходя до меня двух шагов, он поставил подсвечник с новенькой свечкой на пол у стены трюма. Как ни слаб был свет, но все же его хватало, чтобы осветить с дюжину бочонков с порохом, стоявших вокруг. Едва завидев их, я сообразил, что именно замыслил этот злодей, и меня с головы до пят объял смертельный страх, а по лицу градом хлынул холодный пот.

На моих глазах лоцман подошел к одному из бочонков, стоявшему у стены трюма примерно в трех футах от свечи, и шилом просверлил в нем отверстие, откуда тотчас же посыпалась струйка пороха, черного как сам дьявол. Подставив под струйку ладонь, негодяй набрал полную горсть адского порошка и, заткнув отверстие концом промасленной бечевы, принялся втирать порох в веревку, пока каждый волосок ее не почернел, а затем — и это так же истинно, как и то, что я сижу сейчас перед вами, так же истинно, как небо над головой, — протянул свободный конец этого длинного, тонкого и зловещего фитиля к зажженной свече, стоявшей подле моего лица, и, несколько раз обернув его вокруг нее, закрепил фитиль примерно на уровне трети свечи, считая от огонька вниз. После, приблизив лицо к моему лицу, он прошептал мне в самое ухо: «Взлетай на воздух вместе с этим корытом!»

Через миг он был уже наверху, на палубе, и вместе с сообщниками захлопнул люк над моей головой. По узенькой полоске света на дальней стороне крышки я понял, что они плохо ее закрепили. Я слышал, как плеск шхуны по воде становится все тише и тише по мере того, как пираты уводили свое суденышко из мертвенного спокойствия бухты навстречу морским ветрам. Все тише и тише: «плеск, плеск…» — и так на протяжении примерно четверти часа.

Пока эти звуки звенели у меня в ушах, взгляд оставался неотрывно прикованным к свече. Она была зажжена только что и сама по себе горела бы около шести-семи часов, но фитиль обвивал ее на трети от верха, а значит, пламя достигнет его примерно через два часа. Так я и лежал: связанный, прикованный к полу, с кляпом во рту, — в ожидании, когда жизнь моя сгорит вместе со свечой, один посреди океана, обреченный разлететься на атомы и увидеть, как неотвратимый рок этот с каждой секундой приближается все ближе и ближе. Не пройдет и двух часов, и я исчезну: беспомощный, не в силах ничего изменить, и безгласный, не в силах даже позвать на помощь. Просто удивительно, как это я не оставил в дураках пламя, фитиль и порох и не умер от страха задолго до того, как истекли первые полчаса моего пребывания в трюме.

Не могу сказать доподлинно, сколько времени я оставался в сознании после того, как плеск шхуны затих вдали. Я могу проследить все, что делал и о чем думал, вплоть до какой-то определенной точки, но дальше сбиваюсь и теряю память точно так же, как потерял тогда способность мыслить и чувствовать.

Едва люк захлопнулся над моей головой, я (как поступил бы любой на моем месте) стал отчаянно пытаться освободить руки. В той безумной панике, что владела мной, я в два счета умудрился жестоко порезать руки путами, словно ножами, но сами веревки не поддались ни на йоту. Еще меньше было надежды освободить ноги или оторваться от креплений в полу, к которым я был привязан. Кляп (если вы помните о нем) был моим жестоким врагом: я мог свободно дышать лишь через нос, — а это поистине скудный источник воздуха, когда человек напрягает силы так, как напрягал их в тот день я.

Наконец я сдался и затих, пытаясь отдышаться и отчаянным напряженным взглядом глядя на свечу. Пока я смотрел на нее, мне пришло вдруг в голову попробовать задуть свечу сильным выдохом через нос, но пламя было слишком далеко и слишком высоко. Я все пытался, пытался и пытался, а потом снова сдался и снова затих, все так же глядя на свечу, а она смотрела на меня. Плеск шхуны слышался уже совсем слабо, я еле-еле различал его в утренней тишине. «Плеск, плеск!» — все слабее и слабее. «Плеск… плеск…»

До сих пор у меня не было времени толком задуматься, но