Человек-землетрясение - Хайнц Конзалик

– Как бы мне хотелось съездить вам по физиономии! – хрипло проговорил доктор Дорлах.

– Сделайте это! Только служитель еще не ушел. Вы сильнее меня, я знаю. Но я предупреждаю вас: я ударю ногой ниже пояса.

Они стояли близко друг к другу: Боб и человек, спасший его. На Дорлахе еще была его просторная черная адвокатская мантия с шелковым блестящим воротником.

– Вы в последний раз пользовались моими услугами, – часто дыша, сказал Дорлах.

– А вы мне и не нужны больше, сожитель параграфов. – Баррайс оттолкнул его, как смердящего нищего. – Чего вам еще надо? Вы всего добились – моего ухода из фирмы, отказа от наследства, моего изгнания, безупречного реноме Баррайсов, спасения чести семьи… Все произошло так, как было запланировано за столом генштаба Баррайсов. Одно вы только не учли: я хочу жить! И я буду жить. Без Баррайсов! Когда я получу свою первую ежемесячную выплату?

– Если хотите – завтра.

– Мою новую машину?

– Выберите себе любую, счет ко мне.

– Квартиру в Каннах?

– Поезжайте туда и представьте нам предварительную смету, которую мы будем проверять.

– Обосранный клочок туалетной бумаги пошлю я вам! – с наслаждением произнес Боб.

– Само собой разумеется, мы примем его к оплате, – столь же иронично ответил доктор Дорлах.

– Ах вы, скользкий негодяй! Слизняк проклятый! Как же я вас всех презираю! Никогда не видеть вас больше – это лучшее, что мог придумать дядя Теодор! Платите – и оставьте меня в покое!

– И у нас то же желание: возьмите деньги и не создавайте нам больше трудностей.

– Кроме одной. Одной, которая будет повторяться и лишит вас рассудка. Я буду делать детей! Наследников Баррайсов, как я уже объявлял! Я пожру Баррайсов через Баррайсов! Гуд ивнинг, сэр!

Боб коснулся пальцами волос и вышел из зала суда. Доктор Дорлах остался один, неприкаянный в своей черной струящейся мантии, с зажатыми под мышкой бумагами. Служащий суда, которому было пора закрывать двери и открывать окна для проветривания, с шумом убирал на председательском столе. Он звенел графином с водой и стаканом, явно призывая уйти.

Доктор Дорлах медленно направился к двери. «Через несколько минут начнется второй акт драмы, – подумал он. – Уже сейчас Боб Баррайс растерян. Но лучше сломить одного человека, чем поставить на карту работу, заработок и благосостояние нескольких тысяч рабочих. Кто хочет разрушать, пусть будет разрушен сам, даже если это Баррайс. Хотя это и отдает средневековьем, но по-прежнему остается лучшей формулой выживания. Ничто не сравнится с уничтожением противника. Полюбовная сделка таит в себе риск ненадежности. Процесс против законности выигран, теперь начинается второй: процесс разложения Боба Баррайса. Почти химическая реакция».

Он покинул зал суда и увидел Боба Баррайса одного, растерянно стоявшего в коридоре. Его первым поползновением было подбежать к доктору Дорлаху и спросить его о чем-то, но он сдержался, это было явственно видно, и отвернулся, когда Дорлах прошел мимо.

Марион не было.

Она не ждала в коридоре, не стояла на лестнице, ее не было и на улице. Боб носился туда и сюда, даже остановил и спросил служащего суда, но у них были другие проблемы, чем наблюдать за молодыми женами. Боб постоял еще четверть часа, потом осмотрел все туалеты и наконец ушел из суда с явными признаками смятения. Оставался еще один вариант, и мысль о нем действовала успокаивающе, почти оглушающе на его взвинченные нервы, охваченные паникой: «Марион поехала вперед. Она поставит шампанское в холодильник, разберет постель и примет меня, как победителя. Как золотой приз, вручит она мне свое тело, и это будет самая блаженная ночь в ее объятьях».

Поскольку все уехали – дядя Теодор на своей тяжелой машине, которая привезла его в суд, доктор Дорлах, Гельмут, Марион, Чокки (Боб видел его в последнем ряду для зрителей), он поймал такси и отправился во Вреденай.

Еще на улице, не выходя из машины, Боб увидел, что окна квартиры Марион не освещены. Он заплатил, поднялся на лифте, открыл квартиру и действительно нашел ее пустой.

В замешательстве он сел в кресло, потом снова вскочил, налил себе в маленьком баре огромную порцию виски и залпом выпил его.

«Этого не может быть, – думал он, не в состоянии ответить ни на один из надвигавшихся вопросов. – Где же Марион? Все это непостижимо». Вдруг его прошиб пот, он судорожно сжал пальцы, так что они хрустнули.

Несчастный случай. Она могла попасть в аварию! По пути домой, счастливая, что все так благополучно кончилось, она могла на секунду стать невнимательной. Только одной секунды было достаточно. Как тогда, в обледенелых Приморских Альпах, когда сгорел Лутц Адамс.

Боб Баррайс застучал зубами. Он схватился за телефон, нашел номер управления полиции, набрал коммутатор и потребовал центральную службу учета несчастных случаев.

Сотрудник выслушал его лепет и сказал потом спокойным голосом: «Марион Баррайс или женщина, соответствующая вашим описаниям, среди жертв несчастных случаев не числится».

Боб повесил трубку. Он сорвал скатерть со стола, вытер ею пот с лица и снова схватился за телефон. Ему стоило неимоверных усилий набрать этот номер, но страх за Марион был сильнее, чем, как корсет, сковавшая его гордость.

Вреденхаузен. Замок Баррайсов.

Изысканный голос слегка в нос произнес:

– Дом Баррайсов, пожалуйста. Дворецкий Джеймс.

– Говорит тоже Баррайс! – закричал Боб. – Джеймс, пожалуйста моего дядю!

– Господин Хаферкамп находится в Дуйсбурге. Доктора Дорлаха!

– Он там же.

«Значит, встреча – не ложь».

– Спасибо! – слабым голосом произнес Боб. – Хорошо, Джеймс. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, господин Баррайс.

Щелчок. Мертвая линия. Мертвая… Боб сжался и едва сдержался, чтобы не заскулить, как ударенный ногой щенок.

Он не знал, что в эту минуту во Вреденхаузене рядом с дворецким Джеймсом стоял Хаферкамп.

– Это у вас хорошо получилось, Джеймс, – похвалил он. – Вот вам сто марок.

Купюра перекочевала в руки Джеймса, за чем последовал глубокий корректный поклон:

– Покорно благодарю, господин Хаферкамп.

Покорность – вот что ввел во Вреденхаузене Хаферкамп. Покорность власти. Для него это был единственный осмысленный, полезный и богоугодный стиль жизни.

Боб Баррайс ждал глубоко за полночь. Потом он абсолютно бессмысленно и как бы в замедленной съемке начал крушить все в квартире. Не экспансивно, в приступе ярости бушующей натуры, а методично, беззвучно, почти призрачно – как будто разрушительное неистовство было обернуто в вату.

Он разбил рюмки и посуду, вспорол длинным кухонным ножом обивку кресел и дивана, разрезал матрас, по штуке вынимал постельное белье из шкафа и рвал его, разодрал все платья Марион, искромсал шубу – что-то жуткое было в этих беззвучных, медленных, разрушительных движениях, напоминавших действия фантома.